Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая

– Истинно, отец! – крикнул Будимил. – При дедах жили без варягов, и было земле нашей счастье! Кий сам, без варягов, хазар побивал, в Царьград ходил, в земле болгарской города ставил, и везде ему честь и почет был!

– Довольно нам под варягами ходить! – загудели и другие. – Сами будет собой володеть!

– Сами управимся! Чай мы не глупее!

– От варягов горе одно! Туда им ратью идти, сюда идти, а толку нет – только сынов терять наших!

– Было им счастье, да все вышло!

– Соберем совет мужей мудрых, старых родов, они и будут править по дедовым обычаям!

– Сами рассудим и урядим, как нам жить!

Ельга, слушавшая эти речи с огромными от изумления глазами, наконец опомнилась и встала.

– Поляне! – воскликнула она, и крики стихли. – Опомнитесь! Вы обезумели! Или у вас врагов нет? Или вы о древлянах забыли? Только вздумайте объявить, что вы князьям варяжским не повинуетесь больше – назавтра рать древлянская под горами встанет! А еще через день – северянская. Ну а после всех и каган подойдет – у него дорога длиннее. Снова хотите под Дерева пойти и дань платить хазарам? Так и будет, слышите меня? – в ее голосе зазвучал гнев. – Старцы мудрые для совета нужны, но войско в поле князь водит! Ты, Доброст, под стягом полки поведешь с древлянами биться? Ты, Будимил?

Кияне притихли, смущенные: Ельга напомнила им о тех бедах, от которых их и прикрывали варяжские князья со своими дружинами. Но, сто лет почти избавленные от этих бедствий, поляне о них позабыли и не ставили ни во что.

– Зачем я? – Доброст глянул на Свенгельда. – Брату твоему и предлагаем. Ему в ратном поле счастье есть – пусть водит наши полки. Будет получать долю воеводскую с дани и добычи, как при князе получал.

Свенгельд уже взял себя в руки, но лицо его ожесточилось, глаза похолодели. Под десятками вопрошающих взглядов он медленно, но решительно покачал головой.

– Нет, – подтвердил он, видя, что все смотрят на него. – Не будет дела.

– Что так?

– Я – сын Ельга. Ельг был господином и полян, и древлян, и северян иных, и радимичей. Брату своему, – он глянул на застывшего Ингера, – я служил. Сестре своей могу служить. Но старцев совещанию – не могу.

Бояре зароптали, не зная, расценить ли это как обиду.

– И ладно бы я один, – уверенно продолжал Свенгельд. – Варяги вам служить без князя не будут. Варяги, что наши, что заморские, не служат собраниям стариков. Они служат вождю – знатному человеку, наделенному отвагой и удачей. Он ведет их в бой, он зовет их за стол, он наделяет их дорогими дарами. И когда приходит его срок, он гибнет на поле битвы и вся его дружина гибнет вместе с ним, чтобы войти в Валгаллу всем в один день. Может быть, вы и найдете такую дружину, которая согласится служить вам, собирать дань и защищать вас, чтобы другие не обложили данью вас. Но вождя он и выберут себе своего. Из своих. И вы все, – Свенгельд обвел бояр жестким взглядом своих глубоко посаженных серых глаз, будто каждого коснулся острием стального клинка, – вы станете не господами их, а добычей. Они не станут ждать, когда вы тут, охрипнув от споров, выделите им какую-то подачку. Они возьмут сами, все, что захотят. И единственный способ вам, полянам, не утратить чести и воли, это сохранить стол за тем родом, который им владеет сейчас. Я ведь прав, а, Хотинег?

Многие вздрогнули, когда Свенгельд так внезапно обратился за поддержкой именно к тому, кто и должен был требовать ухода Ингера с киевского стола и еще вчера подбивал киян к решению править сами собой.

– Правду говоришь, – с недовольством, но без колебаний подтвердил Хотинег. – Истинную правду.

Ельга-Поляница прикусила губу. Этот ответ точно повторял присловье, которым пользуются на посиделках: есть игра, где парни и девки наперегонки возводят друг на друга разную напраслину, глупую и стыдную, и поддерживают свою ватагу уверениями, что это «правда, истинная правда». Она не меньше других была удивлена, почему Хотен, еще вчера бывшим самым непримиримым их обвинителем, сегодня так присмирел.

У Свенгельда не было с утра времени рассказать ей, что случилось вечером: ему предстоял разговор более важный. Сам он больше не тревожился о Хотинеге, узнав в одном из нападавших его родного брата. Гординег побывал с Ингером в походе и сильно негодовал на того за потери, так что подбить его сесть в засаду с луком наготове не составило труда. Хотинег ведь понимал, что не Ингер, упавший духом и растерявший дружину, станет наибольшим препятствием для его борьбы с варяжскими князьями-Ельговичами, а Свенгельд – в полной силе и не запятнанный ничем, кроме положения давно умершей матери. Но времени было мало, и оттого засада в малиннике готовилась наспех. Сама мысль о ней пришла Хотинегу внезапно. Он посылал пару отроков последить за Свенгельдовым двором, просто чтобы знать, с кем тот захочет повидаться. И только при известии, что воевода на ночь глядя отправился на Щекавицу, мысль о позднем времени его возвращения сама связалась в голове в мыслью о лежащем на пути густом малиннике…

Если бы Свенгельд не дожил до собрания на Святой горе, то Хотинег овладел бы умами киян и Ингера ждало бы свержение. Свенгельду Горденя клялся, что не собирался его убивать, а «попугать только, чтобы, значит, знал нашу силу и воле киян не противился», но Свенгельд, конечно, был не так наивен, чтобы в это поверить. Да и не суть важно: два Хотеновых человека были взяты с оружием в руках, при покушении на жизнь воеводы и княжеского родича. Дав Хотену время до утра помучиться догадками, что теперь будет, Свенгельд вызвал его утром к тому самому малиннику и объявил: или тот молчит и во всем его поддерживает, или оба его человека будут в сей же день отданы на суд старейшин, а потом, скорее всего, повешены на Перуновом дубу. Покушение и смерть оружника давали Свенгельду несомненное право на месть или выкуп, а Хотинега злой умысел покрыл бы позором. На Ингера он мог бы попытаться натравить гнев народа, но в чем обвинить Свенгельда, чтобы оправдать свое беззаконие?