Гости съезжались на дачу - Наталья Нестерова

– Искусство? – заинтересованно подтолкнула его Дуня.

– Вы представить себе не можете, какую свирепую ненависть я испытываю к фильмам и романам про хороших мафиози и честных бандитов. Все эти «Крестные отцы» и «Бригады», пусть хоть увешаются оскарами, – наглое вранье и чистый яд для общества: для пацанов, которые мечтают войти в клан сильных и смелых, для девушек, которые думают, что бандюки – это рыцари без страха и упрека. – Виктор Сергеевич несколько раз шумно вздохнул и выдохнул, сдерживаясь.

Дуню удивила его горячность. Наверное, что-то личное, отголоски давних испытаний.

– Уголовники, – сказала она примирительно, – конечно, пена общества.

– Нет, не пена. Пенки снимать – все-таки что-то вкусное собирать. А в пене мясного бульона содержится много полезных белков. Уголовный мир – это дно, ил, который протек из отхожих мест. Другая мораль, скажете вы. Какая мораль у обезьяны, если девяносто девять процентов уголовников – это кровожадные шимпанзе с золотыми цепями на груди? Человека убить можно: случайно, в аффекте, защищаясь, мстя – допускаю. Но убивать, наказывать по-ихнему, полосуя кожу на ленты, вспоров живот и намотав на шею кишки? Нравственность? Продажные женщины сами выбрали себе судьбу. Но превращать их в животных, заставлять для потехи с кобелями спариваться? ЭТО есть другая нравственность? И все литературно-кинематографические сопли: он, сволочь и душегуб, трогательно маму любит или детишек своих, или парализованную сестру. Чему вы восхищаетесь? Биологической норме? Зверь тоже предков и потомков чует и не тронет без крайней нужды. Последнее – принципиально. Я однажды наблюдал, как блатные «прописывали» новичка. Обкуренные и пьяные до состояния нелюдей, они потребовали, чтобы мальчишка зарезал свою бабушку. Весело, правда? Она же его воспитала.

– Вам досталось от уголовников? – сочувственно спросила Дуня.

– Что? – переспросил Виктор Сергеевич. – Нет, – он рассмеялся и помотал головой. – Вы меня неправильно поняли. Ничего личного. Я физически-то на работе окреп, драться умел, в школе боксом и самбо занимался. Сумел себя поставить и с помощью кулаков, и выражений типа «я за справедливость, я чтоб по-честному». С рядовыми уголовниками разобраться было просто, с паханами сложнее.

– Тот самый один процент?

– Да. Умные душегубы. Умные без оговорок, а душегубы не потому, что направо и налево ножами чикают, а потому, что губят души глупых пацанов.

– Которые в других условиях стали бы почти честными тружениками, приворовывающими по мелочи?

– Не исключено. Наследственным воровским кланам постоянно нужна новая кровь. Гоните корзины, я отдохнул. Вы совсем не узнаете местности?

– Совершенно. Точно выйдем к Уралу.

– И отлично. У меня в Алапаевске замечательный друг.

– Заодно в Екатеринбург наведаемся, подложим бомбу под Ельцин-центр.

Виктор Сергеевич остановился, поставил корзины на землю, протянул ей руку, с недоуменным восхищением пожал:

– Наш человек!

Так папа говорил: «Был бы террористом, подложил бы бомбу под Ельцин-центр». Дуню не интересовали новая и новейшая истории. Ельцин, Брежнев, Сталин и Ленин были для нее плакатными фигурами из недавнего или давнего прошлого. Она виртуально жила в русском Средневековье, и была одной из немногих, кто помнил запутанную генеалогию русских князей, историю их кровавой любви-ненависти.

– Я читала Варлама Шаламова «“Сучья” война» – сказала Дуня. – Ваши рассуждения очень близки.

Виктор Сергеевич, наклонившийся за корзинами, выпрямился и снова протянул ей руку:

– Уважаю! Эту вещь я бы обязал к прочтению всякому юноше, вступающему в жизнь.

– И после просмотра фильма о романтике разбойничьей жизни?

– Перед просмотром, для критичности восприятия. Что мы все обо мне да обо мне. Давайте поговорим о вас. Не учительница и не тренер по фитнесу.

– Погодите! Мне интересно, как вы вырвались, университет окончили и стали «превосходительством».

Шаламова Дуня читала в десятом классе, стянула с прикроватной тумбочки отца. Книжечка-брошюрка была тоненькой, из серии библиотеки «Огонька». К приходу родителей с работы брошюрка лежала на месте. В это же время они проходили в школе «На дне» Горького. Учительница говорила о том, что с помощью образов людей дна писатель поднимает общечеловеческие нравственные проблемы. И особо подчеркивала, что хотя наверняка в ночлежке говорили нелитературно и нецензурно, Горькому для создания характеров не потребовалась бранная лексика. Это – к дискуссии о допустимости «живой речи» в художественном произведении. У Горького было «литературное» дно, у Шаламова – натуральное. Художественное и документальное кино. Из Шаламова Дуня помнила, как помнят вкус чего-то мерзкого и отвратительного, эпизод, в котором уголовники развратили собаку, суку, по очереди совокуплялись с ней под гогот и на глазах у всего барака. Поэтому примеры Виктора Сергеевича не показались ей шокирующими. Знание о наличии мерзкого – прививка от очередного рассказа о нем. И второе, что запомнилось у Шаламова, – настойчивое утверждение, что уголовников нельзя перевоспитать. Спустя много лет она пришла к выводу, что никакого взрослого человека нельзя перевоспитать. Он может изменить поведение, как переехать в новую квартиру, поменять точку зрения, как сменить прическу, но это будет тот же самый человек – в новой квартире и с другой прической.

– Ничего интересного, – сказал Виктор Сергеевич в ответ на ее просьбу. – Как веревочке ни виться. Порезали меня блатные, но сознательно недорезали, чтобы подыхал мучительней, сердобольный лесничий нашел, в больничку отвез. Там был замечательный парень-хирург, мы до сих пор дружим, он мне кровный брат. Подштопал, спас и кровь свою перелил. Я маме с папой позвонил, они примчались. У меня денег в схоронке было много, не все прогулял и пропил. Папа, я тебе машину куплю. Мама, тебе бриллиантовое колье и шубу. Они смотрели на меня с печалью. Мол, Витя, ты такие надежды подавал. Зачем нам машина и колье, когда наш единственный сын – полуживой инвалид. В армию меня не взяли, по причине этой самой инвалидности. Когда домой вернулся, оказалось, что я почти разучился говорить литературно, экал, мэкал, глотая феню и матерщину. В университет поступить не мог – забыл школьную программу. Тут и пошло, как у Мартина Идена – пять часов сна, остальное – учеба, чтение, основы философии и прочих наук. Это потруднее, чем с трехметровой косой-драгой стебли длиннющей ламинарии срезать под водой и в лодку вытаскивать, тут воля требуется. В университет поступил и оказался в среде наивных детсадовцев. По возрасту всего на четыре года был их старше. Но эти мелкие спорили о языках компьютерного программирования, а я только и мог задурить девушкам головы рассказами о суровых буднях шишкобоев. А, ерунда! Дела давно прошедших дней.