Ущерб тела - Маргарет Этвуд

Теперь очередь Ренни, и он считает своим долгом проявить максимальную строгость. Листает ее паспорт, хмурясь на каждую визу. На нем толстенные бифокальные очки, он сдвигает их на кончик носа и отводит ее паспорт подальше, словно от него неприятно пахнет.

– Рената Уилфорд? Это вы?

– Да, – говорит Ренни.

– Фотка не похожа.

– Просто неудачная, – отвечает Ренни. Она знает, что похудела.

– Да пропусти ее, – говорит один из полицейских, но пограничник как будто не слышит. Он вглядывается в нее, обратно в паспорт.

– Цель вашего визита?

– Что, простите? – Ренни с трудом разбирает местный акцент. Она оглядывается в поисках доктора Пескаря, но его нигде не видно.

– Что вам здесь надо? – уставился он на нее, глаза за толстыми стеклами непомерно большие.

– Я писатель, – говорит Ренни. – Журналист. Пишу в разные журналы. Про путешествия.

Пограничник смотрит на нее поверх голов полицейских.

– И о чем вы здесь собираетесь писать?

Ренни улыбнулась.

– Да как обычно. Рестораны, интересные места, все в таком духе.

Тот фыркает.

– Интересные места… Не на что тут смотреть. – Он шлепает ее паспорт и машет, чтобы она проходила. – Напишите как следует, – добавляет он, когда она идет мимо него.

Ренни думает, он ее подкалывает, как часто бывает в Хитроу, Торонто или Нью-Йорке. Ей обычно говорили: «Пиши как следует, красотуля», или «детка», или «милая». И улыбались. Но когда она поворачивается, чтобы улыбнуться в ответ, он смотрит прямо перед собой через огромное стекло на взлетную полосу, где самолет уже развернулся в темноте и снова готовится к взлету, лавируя между белыми и синими огоньками.

Ренни меняет деньги, потом ждет, пока усталая женщина в униформе роется в ее сумочке и остальных вещах. Ренни говорит, что ей нечего декларировать. Женщина ставит меловую отметку на каждом месте багажа, и Ренни проходит через двери в центральный зал. Первое, что бросается ей в глаза, – большой плакат с надписью: «ДАЙ ПЕТУХА! НЕ ПОЖАЛЕЕШЬ».

Рядом изображен петух со шпорами; это всего лишь реклама рома.

Перед аэропортом толпа, это таксисты, и Ренни идет с первым, кто тронул ее за руку. В других обстоятельствах она бы заговорила с ним, так, для разминки: пляжи, рестораны, магазины. Но здесь неимоверно жарко. Она утопает в мягких, как зефир, сиденьях машины, антиквариата из пятидесятых, а водитель мчится на дикой скорости по узким извилистым улочкам, сигналя перед каждым поворотом. Машина едет по встречной, и Ренни не сразу соображает, что здесь действуют английские правила движения.

Они петляют, поднимаясь на холм, мимо домов, которые Ренни толком не успевает разглядеть. Фары освещают роскошные кусты, нависающие над дорогой, с пышными красными и розовыми цветами, которые покачиваются, напоминая ей бумажные украшения на школьных дискотеках из салфеток «Клинекс». Вот они въехали в освещенную часть города. На углах и у магазинов толпятся люди, но никто не гуляет, все только стоят или сидят на ступенях или на стульях, словно в гигантской гостиной. Из открытых дверей струится музыка.

На некоторых мужчинах вязаные шерстяные шапочки, напоминающие бабы на чайник, и Ренни думает, как они выдерживают в такую жару. Они поворачивают головы вслед проезжающему такси, кто-то машет рукой и кричит, скорее водителю, чем Ренни. Она начинает чувствовать себя слишком белой. Эти черные вовсе не такие, как у нас. И она вдруг понимает, что «наши черные» – это агрессивные чернокожие в Штатах, хотя на самом деле они должны быть такими, как эти. Милыми и дружелюбными.

И все же это бесцельное ничегонеделание вселяет в нее тревогу, как дома. Слишком напоминает стайки подростков в торговых центрах, молодежные банды. Ренни понимает, что она и правда уже не дома. Далеко, вне досягаемости, чего она, собственно, и хотела. Разница между домом и этим местом единственно в том, что она никого не знает и ее никто не знает. В каком-то смысле она невидимка. В каком-то смысле в безопасности.

* * *

Когда Джейк съехал, наступил вакуум, буквально. Что-то должно было его заполнить. Может, мужчина с веревкой не столько вломился в ее квартиру, сколько был затянут в нее силой гравитации. Можно и так посмотреть на это, подумала Ренни.

Когда-то она бы сделала из этого отличную историю и рассказывала бы ее после обеда – за десертом, клубничным фланом. Она не знала, что остановило ее, почему она не рассказала об этом никому. Возможно, потому, что это была история без завершения, с открытой развязкой; а возможно, потому, что слишком безличная, ведь она не знала, как выглядит этот человек. Идя по улице, она смотрела на встречных мужчин новыми глазами: это мог быть любой из них! Это мог быть кто угодно. А еще она чувствовала себя соучастницей, хотя ничего не сделала и ей ничего не сделали. Ведь ее видели, это было слишком интимно, ее лицо было будто смазано и размыто, искажено, в каком-то смысле – она не могла понять в каком – его использовали. Об этом она не смогла бы болтать за обедом. Да и не хотелось ей прослыть мужененавистницей, а после такой истории это было бы естественно.

Первое, что Ренни сделала после ухода полицейских, это поставила новые замки. Затем установила специальные запоры на окнах. И все же она никак не могла избавиться от ощущения, что за ней кто-то наблюдает, даже когда была одна в своей комнате, с задернутыми шторами. У нее возникало чувство, что, пока ее не было, кто-то находился в ее квартире и ничего не тронул, только заглядывал в шкафчики на кухне, в холодильник, изучал ее. В комнатах как-то по-другому пахло, когда она возвращалась. Она начала видеть себя словно со стороны, как движущуюся мишень в чьем-то бинокле. Она даже слышала молчаливые комментарии: вот она открывает банку с фасолью, вот готовит омлет, ест его, моет тарелку. Вот сидит в гостиной, ничего не делая. Вот встает, направляется в спальню. Снимает тапочки, выключает свет. Начинается самое интересное.

Она стала видеть кошмары, просыпалась вся в поту. Однажды ей приснилось, что с ней в постели кто-то есть, она чувствовала руку, ногу.

Ренни решила, что это глупо с ее стороны, видно у нее нервы ни к черту. Она не хотела превратиться в одну из тех женщин, которые боятся мужчин. Это твой собственный страх смерти, сказала она себе. Так скажет любой психолог-с-кушеткой. Ты думаешь, что умираешь, хотя тебя спасли. Ты должна быть благодарна, набраться мудрости и серьезного отношения, а вместо этого проецируешь свой страх на какого-то жалкого психа, который больше тебя не побеспокоит. И звук у окна, царапанье, исходил вовсе не снаружи.