Великая актриса - К. У. Гортнер

– Тогда, полагаю, придется нам заняться еще и этим. – Она вздохнула, а затем, глядя в окно, задумчиво произнесла, будто рассуждала сама с собой: – Безграмотная. Лишенная каких-либо навыков общения, которые сделали бы ее привлекательной. Смею сказать, никто не поверит, что это моя дочь.

Через три дня мы прибыли в Париж. Всю дорогу, как только мать отворачивалась, я плакала, уткнувшись носом в рукав. И когда добрались до города, слез уже не осталось, а я была уверена, что счастья мне больше не видать.

Париж ошеломил – столько шума от грохочущих экипажей и кричащих людей. В то же время город показался мне бесцветным – сплошная серость, бесчинство дымного неба и вымощенных камнем улиц. Он пах сырым бельем и навозом и походил на старого дракона, по длинным когтям которого лениво течет река. Вспомнив зеленые леса и поля Бретани, где у меня были укромные уголки, я едва вновь не расплакалась. Увижу ли я когда-нибудь еще свое любимое дерево?

Экипаж остановился, и Жюли объявила:

– Это улица Прованс.

Как будто название улицы что-то для меня значило! Все тело ныло от долгих часов сидения в экипаже, и я была голодна как волк, потому что в последние дни ела гораздо меньше, чем раньше. Покинув карету, мы оказались перед покрытым копотью, высоким и узким зданием, неотличимым от соседних.

Потом из дверей выпорхнула миловидная молодая женщина, поразительно похожая на Жюли:

– Сара, деточка моя!

Незнакомка поцеловала меня в щеки, от нее сильно пахнуло розовым маслом, так что я даже закашлялась. У нее были яркие глаза, чуть более темные, чем голубые глаза Жюли, и скрученные в узел на затылке золотисто-рыжие волосы. Как у меня. Наверное, это какая-то родственница, решила я, а женщина тихо пробормотала:

– О моя девочка. Ты, похоже, не помнишь меня?

За нашими спинами Жюли отдавала приказания вознице, чтобы тот выгружал багаж. Забирать меня она приехала с двумя среднего размера сундуками. И зачем ей столько вещей?

– Розина, не будь дурой, – бросила через плечо Жюли. – Она была младенцем, когда в последний раз видела тебя.

– Да, конечно. Сара, моя дорогая, я тетя Розина. Твоя мама – моя старшая сестра. – Она улыбнулась, взяла мою руку в теплую ладонь и повела в дом, а я закусила губу, чтобы подавить новый приступ слез; хорошего отношения к себе я ни от кого не ждала. – Добро пожаловать в Париж! – провозгласила Розина, и я прильнула к ней.

Может быть, жить здесь окажется не так уж плохо.

Глава 2

Весь следующий год был посвящен учебе.

Розина взялась за меня. Благодаря ей я узнала о своем происхождении.

Моя мать и ее две сестры родились в Нидерландах в еврейской семье, но покинули эту страну, как только достигли подходящего возраста. Старшая из трех девушек, Генриетта, вышла замуж за торговца тканями из Арьежа и обзавелась собственной семьей, а Розина и моя мать некоторое время путешествовали, пока не осели в Париже. Чем они занимались, чтобы заработать на жизнь, осталось для меня загадкой, как и вопрос о нашем духовном наследии. Жюли не следовала никаким предписаниям веры; при входе в дом не висела мезуза, в квартире не было ни одной вещи, напоминавшей о соблюдении ритуалов иудаизма. Так как няня растила меня католичкой, я пришла к выводу, что религиозная принадлежность моей матери не имеет особого значения.

Вскоре Розина взялась за мое образование. Я научилась произносить по буквам свое имя, повторяла алфавит, писала буквы, пока у меня не сводило пальцы и строчки не начинали расплываться перед глазами. Я жаждала знаний, с жадностью поглощала их. Слова меня завораживали. А еще они давали доступ в новый мир, где истории о Царевне Лебеди и Принце-Лягушке, о живущих в пещерах ведьмах и летающих каретах, сделанных из тыквы, облегчали заведенный Жюли строгий порядок, который должны были соблюдать все обитатели квартиры.

День, когда все в моей жизни изменилось, начался как обычно.

Вечер накануне прошел скучно. Жюли развлекала разномастных приятелей в своем салоне, пока не разошлись все мужчины, кроме одного. С момента приезда сюда я успела привыкнуть к тому, что в нашу квартиру постоянно ходят разные странные господа. Все друзья Жюли были мужчинами. Это стало для меня еще одной загадкой. Иногда мать поручала мне обслуживать этих поклонников, как она их называла. По ее приказу я выходила в определенное время с подносом канапе, с заплетенными в косу непослушными огненно-рыжими волосами и с заискивающей улыбкой на губах. Мужчины окидывали меня беглым взглядом, после чего игнорировали; то и дело кто-нибудь из них похлопывал меня по заду и говорил: «Какая худая девочка. Жюли, ты что, не кормишь ее? » На что моя мать отвечала высоким заливистым смехом и добавляла: «Она ест сколько хочет, но не набирает ни унции. К тому же росла в Бретани, весь этот свежий сельский воздух… а вы что, думали, моя дочь будет толстой, как куропатка, вроде меня? »

Несмотря на смешки мужчин, я улавливала недовольные нотки в ее голосе. Жюли определенно не нравилось, что я худая как щепка, мои ключицы так выпирали, что во впадинах могла собраться вода после дождя. Однажды она в раздражении так и сказала, я сама слышала. Тем не менее мать никогда не упускала случая попрекнуть, если я осмеливалась попросить добавки за обедом или за ужином, замечая: мол, я так и не поняла, что еда не выскакивает сама собой из земли и не падает готовой с деревьев.

Поклонники всегда находили Жюли остроумной. Это весьма меня озадачивало. Как они не видят, что она просто притворяется? После обеда, перед тем как соберутся в салоне гости, мать часами торчала перед зеркалом. Горничная всегда помогала ей надеть дорогое платье, будто у нее самой не хватало на это сил. Однако злые упреки, если корсет не был затянут достаточно туго или горничная принесла не тот браслет, показывали, что эта женщина вовсе не так беспомощна, как изображает, и каждый ее шаг продуман до мелочей.

Как только появлялись поклонники, Жюли натягивала слащавую улыбку и старалась уловить малейшее их желание. Подавая канапе, я чувствовала, как буравит спину ее недовольный взгляд. Стоило кому-нибудь из гостей проявить ко мне хоть какой-то интерес, и она тут же отправляла меня с глаз долой, в мою комнату, где я засыпала под ее смех и мужской говор.