Падение титана, или Октябрьский конь - Колин Маккалоу

– Старый мир еще не ушел в прошлое. И не уйдет, покуда я жив. – Катон залпом выпил вино и вытянул длинные мускулистые ноги. – Я полагаю, многие выжившие при Фарсале думают так же, как я. И уж определенно Тит Лабиен. Если Цезарь еще склонен миловать, Лабиен может на это не надеяться. Миловать, а?! Словно он уже царь. Абсолютно всех восхищает его милосердие, им восторгаются, ему поют хвалы! Ха! Цезарь – второй Сулла. Царская кровь в жилах его прямых предков текла еще семь столетий назад! Даже больше, чем царская. Сулла никогда не претендовал на происхождение от Венеры и Марса. Если Цезаря не остановить, он провозгласит себя царем Рима. По крови он может быть таковым. А теперь у него есть и власть. Чего у него нет – это пороков Суллы. А лишь пороки помешали Сулле повязать лоб диадемой.

– Тогда мы должны принести жертву богам, чтобы Фарсал не стал нашим последним сражением, – сказал Статилл, наполняя чашу Катона из нового кувшина. – Хорошо бы разузнать больше о том, что случилось! Кто жив, кто убит, кого взяли в плен, кто спасся…

– У этого вина подозрительно хороший вкус, – прервал его Катон, хмурясь.

– Я решил, что… мм… после таких ужасных вестей мы не предадим наших убеждений, если последуем примеру Лабиена, – сказал, словно бы извиняясь, Афинодор Кордилион.

– Потворствовать своим сибаритским наклонностям неправильно, какими бы ужасными ни были новости, – отрезал Катон.

– Я не согласен, – раздался с порога вкрадчивый голос.

– О, Марк Цицерон, – невыразительно сказал Катон с неприветливым видом.

Все еще всхлипывая, Цицерон сел в кресло, с которого он мог видеть Катона, вытер глаза свежим, чистым большим носовым платком – обязательный аксессуар гения судопроизводства – и принял чашу с вином от Статилла.

«Я знаю, – отстраненно подумал Катон, – что горе его неподдельно, но меня от него тошнит. Человек должен победить все свои эмоции, только тогда он станет по-настоящему свободным».

– Что тебе удалось узнать у Тита Лабиена? – рявкнул он так, что Цицерон подскочил. – Где другие? Кто погиб под Фарсалом?

– Агенобарб, – сказал Цицерон.

«Агенобарб! Родственник, зять, неутомимый собрат-boni. Я никогда больше не увижу его решительного лица. Как он ненавидел свою лысину, убежденный, что его сияющий череп отпугивает избирателей всякий раз, когда он выдвигает свою кандидатуру в коллегию жрецов…»

А Цицерон продолжал трещать:

– Кажется, Помпей Магн тоже спасся в числе других. По словам Лабиена, это возможно при беспорядочном бегстве. Обычно в таких сражениях все стоят насмерть. А наша армия, можно сказать, и не сражалась совсем, сдалась почти сразу. Цезарь отбил атаку кавалерии Лабиена, вооружив своих пехотинцев осадными копьями, – и все было кончено. Помпей убежал с поля боя. Другие командиры последовали за ним, а солдаты или побросали оружие, прося пощады, или разбежались.

– А твой сын? – спросил из вежливости Катон.

– Я думаю, он великолепно вел себя в битве, но ранен не был, – сказал, откровенно радуясь, Цицерон.

– А твой брат Квинт и его сын?

Гнев и раздражение исказили черты довольно приятного лица Цицерона.

– Ни того ни другого при Фарсале не было. Брат Квинт всегда заявлял, что не станет сражаться за Цезаря, но и против не выступит, ибо уважает его. – Он пожал плечами. – Это худшее из того, что несут нам гражданские войны. Распадаются семьи.

– От Марка Фавония есть вести? – вновь рявкнул Катон.

– Никаких.

Катон проворчал что-то, казалось не желая больше говорить на эту тему.

– Что мы будем делать? – жалобно спросил Цицерон.

– Строго говоря, Марк Цицерон, это ты должен принять решение, – сказал Катон. – Ты здесь единственный консуляр. Я был лишь претором, а не консулом. Поэтому ты по званию старше меня.

– Чепуха! – крикнул Цицерон. – Помпей оставил ответственным тебя, а не меня! Это ты живешь в доме командующего.

– Мои обязанности вполне определенные и ограниченные. По закону организационные решения должен принимать старший.

– Я категорически отказываюсь что-либо решать!

Красивые серые глаза впились в испуганное лицо Цицерона. Ну почему он труслив, как мышь или овца? Катон вздохнул:

– Ладно, решение буду принимать я. Но при условии, что ты поддержишь меня, когда нужно будет отчитываться перед сенатом и народом Рима.

– Каким сенатом? – с горечью вопросил Цицерон. – Перед марионетками Цезаря в Риме или перед несколькими сотнями, которые после Фарсала разбежались кто куда?

– Рим имеет законное республиканское правительство, которое соберется в каком-нибудь другом месте и составит новую оппозицию узурпатору народной власти.

– Ты никогда не сдашься, да?

– Пока дышу – никогда.

– И я, разумеется, но не так, как ты, Катон. Я не солдат. Нет у меня этой жилки. Я собираюсь возвратиться в Италию и организовать гражданское сопротивление Цезарю там.

Катон вскочил, сжав кулаки.

– Не смей! – заорал он. – Возвратиться в Италию – значит унизиться перед Цезарем!

– Ну-ну, успокойся, прости мою глупость, – заблеял Цицерон. – Лучше скажи, что мы будем делать?

– Мы возьмем раненых и отправимся на Коркиру, конечно. У нас есть корабли, но надо поторопиться, пока жители Диррахия их не сожгли, – сказал спокойно Катон. – Соединившись с Гнеем Помпеем, мы получим известия о других и тогда окончательно определимся.

– Восемь тысяч больных людей и имущество? У нас же недостаточно кораблей! – ахнул Цицерон.

– Если Гай Цезарь мог втиснуть двадцать тысяч легионеров, пять тысяч нестроевиков и рабов, всех своих мулов, повозки, материальную часть и артиллерию в триста потрепанных и дырявых посудин и перевезти все это из Британии, – сказал с насмешливым видом Катон, – почему я не могу погрузить четверть всего того же на сотню хороших, крепких транспортов и потихоньку передвигаться вдоль берега в спокойных водах?

– О! Да, Катон! Да, да! Ты абсолютно прав. – Цицерон поднялся и трясущимися руками передал свою чашу Статиллу. – Я должен упаковать вещи. Когда мы отплываем?

– Послезавтра.

Той Коркиры, какую Катон помнил по предыдущему визиту, больше не было. По крайней мере, на побережье. Изумительный остров, жемчужина Адриатики, гористый, покрытый буйной растительностью, окруженный прозрачной, пронизанной солнцем водой, неузнаваемо изменился. Во всех некогда уютных бухточках теснились транспортные и военные корабли. Все деревушки превратились в пункты обслуживания воинских лагерей, со всех сторон их обступавших. На поверхности когда-то прозрачного моря плавали экскременты людей и животных, вонявшие хуже, чем грязевые равнины египетского Пелузия. Усугубляя всю эту антисанитарию, Гней Помпей расположил свою главную базу в узком проливе с видом на материк. Он объяснял это тем, что там можно рассчитывать на хороший улов, когда Цезарь попытается перебросить войска и припасы из Брундизия в Македонию. К сожалению, течение в проливе не уносило грязь, а, наоборот, прибивало к берегам.