Горизонт событий - Ирина Полянская

ФЭДа можно принять за статую, сидящую то в беседке на островке посередине пруда, то на мраморной скамейке розария, то на краю фонтана. Он неподвижен, как воздух, пропускающий через себя аромат резеды, звезды жасмина, толпы деревьев, беломраморных статуй, отражающихся в водоемах, паломников и туристов. Никто здесь не знает его, вот что особенно радует. Об этом он пишет Сабине. В каждой капле чернил отражается высокое небо, подпираемое мраморными пророками, евангелистами, мучениками, простор, расчищенный архитектором Браманте от случайных холмов, рощ и виноградников, где когда-то стоял языческий храм Аполлона, благодаря чему солнце в этих краях всходит на несколько секунд раньше, аллеи, опрокинутые на цветники глубокие тени кипарисов, жужжание пчел, полет бабочек. По ночам любимая древними египтянами звезда Сотис не дает ему уснуть. Здесь вообще невероятно яркие звезды, не то что в туманной Польше. Он всерьез подумывает, не остаться ли ему в Италии насовсем, не сбрить ли свою польскую бородку, которую многие его соотечественники подрядились носить со времен Муравьева-Вешателя, что, конечно, было бы очень нехорошо по отношению к товарищам, субсидировавшим его поездку, – на эти деньги можно было бы купить динамит или выпустить листовку… В конце концов, в Италии тоже есть тюрьмы, например, в Венеции, во Дворце Дожей – если подняться по золоченой лестнице в Зал Большого Совета, пройти через книгохранилище св. Марка, миновать залу Совета Десяти, взбежать по винтовой лестнице на чердак – тут и будут знаменитые «Свинцы», в них когда-то сиживал Казанова… Он простучит в деревянную обшивку камеры первому попавшемуся узнику, что больше революционерам не товарищ, и если в свинцовом колодце сидит не убийца и не фальшивомонетчик, а свой брат борец, то он и передаст сообщение по цепочке тюремных стен, мол, деньги за дорогу ФЭД оставил во дворце Дожей, за портретом кисти Веронезе…

Однажды на холме ФЭД залюбовался работой тучного полуголого садовника в холщовых штанах, занятого посадкой деревьев. Садовник отделял от вороха молоденьких саженцев очередное деревце и волок к тому месту, где лежала дощечка для разметки земли, брезентовый мешок, колья с заточенными концами и мотыга. Бросив растение, садовник накладывал на землю дощечку, вбивал в каждое ее отверстие по колышку, после чего бодро копал яму от одного бокового отверстия, отмеченного колышком, до другого.

ФЭД подошел поближе и заглянул в приготовленную яму. Внутри земля везде одинакова, невидимые челюсти таинственных существ перемалывают суглинок, перемешанный с песком, и чернозем, подпитываемый подземной влагой. Садовник извлек из брезентового мешка какую-то бурую смесь, размял ее в ладонях и высыпал на дно ямы. ФЭД вдруг застеснялся своего роста и присел на корточки. Садовник поднял голову и, улыбнувшись ФЭДу как близкому знакомому, ткнул запачканным землею пальцем в лежащий на земле саженец. ФЭД понял. Одной рукой он взял саженец, другой перемешал землю в яме, воткнул в нее деревце и стал засыпать тонкие корни землей. Садовник помогал ему, пригоршнями насыпая землю на корни. Работая в четыре руки, они вскоре наполнили яму землей до краев. Садовник поставил ногу на землю, знаками приказал ФЭДу сделать то же самое, и они принялись уплотнять почву, начиная с краев ямы… Закончив работу, ФЭД хотел достать из кармана платок, чтобы обтереть руки, но садовник удержал его руку и что-то сказал. «Не понимаю», – развел руками ФЭД. «Прима», – отозвался садовник, и запачканными руками обтер его физиономию. ФЭД хмыкнул и грязными ладонями ответил ему тем же. Чумазые, как родные братья, они похлопали друг друга по плечу. «Прима», – указывая на деревце, снова ласково произнес садовник, и принялся подвязывать тонкий ствол к колышку. «Что это за дерево? » – спросил ФЭД, ткнув пальцем в ствол. Оказалось, лавр. Лавр так лавр. Лавр благородный. Поднявшись по мощеной дорожке на холм, ФЭД оглянулся. За это время садовник успел посадить еще несколько деревьев. Его деревце было первым в ряду. Теперь здесь, в Италии, с улыбкой подумал ФЭД, у него есть своя недвижимость. Своя лиственная тень, которая будет ходить вокруг дерева как привязанная. Расти как летнее облако. Сень, о которой скорбел пророк Иона, сидя у врат Ниневии. Дерево будет жить вдали от него, шелестя листьями, приманивая птиц, в заботах о собственном росте прислушиваясь к затевающим что-то доброе для него тучам, к клокочущей в его корнях подземной влаге…

В ряду деяний, прославивших железного ФЭДа, это, может быть, самое неприметное и замечательное, останется мало кому известным. Об этом дереве ФЭД долго будет вспоминать. Кто-то из красных дипломатов, оказавшихся в вечном городе, однажды разыщет в саду Ватикана лавровое дерево, сверившись с нарисованной рукой ФЭДа схемкой, и привезет в Москву сорванный с живой ветки листок. ФЭД будет тронут. Он и предполагать не мог, что со временем дерево вырастет и принесет удивительные плоды. Многие приехавшие со всего мира туристы, проходя мимо стоящего в крайнем ряду лавра, будут срывать с него вечнозеленые листья на память о своем посещении садов Ватикана… Эти листочки, попавшие в записные книжки туристов, сгибы географических карт, проспектов с видами Ватикана, словно сорванные могучим ветром, перелетят через кордоны и границы, водные и земные пространства. Этот листопад благоуханного лавра, посаженного когда-то рукой железного ФЭДа, покроет страны и континенты, отдельные листы выпадут на Москву и Ленинград, чтобы осесть в гербарии школьника, в конверте любовного послания, в дипломатическом паспорте, в ящичке из-под цветных мелков, в супе блокадника. Таким образом, сколь бы ни был прихотлив маршрут ФЭДа, листок лавра мог настигнуть его в любой точке планеты.

Сохранилась записка ФЭДа, написанная на клочке официального бланка: «Как это можно «сердце» сохранить – научите меня, может, пригодится? » Крохотный клочок, исписанный бисерным почерком в подражание Ильичу, вырезавшему аккуратные квадратики из докладных записок Троцкого, Склянского, на которых тесно ютились буквы, а еще в левом углу надо было оставить место для ответа вышеупомянутым товарищам. Его сердце с недавних времен повело себя враждебно – то замирало от истощения всего организма, то ныло от бессонниц. Сердце пытается разговаривать с железным ФЭДом самым простым, доступным любому смертному языком боли, пытается внушить ФЭДу, что он без горячего сердца или с сердцем, взятым в кавычки, человек маленький, как глазок камеры, в котором весь помещается, еще и место в левом углу останется… Сердце болит от шума, все чекисты на Лубянке переобулись в войлочные тапочки, боль и вырывает у него из рук записку к одному из членов РВС, по совместительству врачу, в общем-то, крик души, если знать железного ФЭДа, несмотря на шутливую интонацию. Врач быстро сочиняет ответ: «Больше спать. Не курить. Не волноваться. Сократить умственный труд. Регулярно определенное количество часов работать. Регулярно питаться. Не вести слишком ответственной работы». Вот комплекс мер, направленный на вывод сердца за кавычки. Для медицинской рекомендации врач использовал обратную сторону клочка, а в левом свободном углу ФЭД написал ответ: «Развалитесь при таком режиме». «Развалитесь! » – это крик, который никто не слышит, потому что чекист Эйдук дал команду: «Заводи машины! ». Машина работает, но все расползается, железнодорожная сеть прервана, пути разрушены, составы гниют под дождем, мосты взорваны, станции сгорели, шпалы используют как поленья, рельсы отработали свое, в багажном отделении крысы, и «зайцы», «зайцы», некому их отлавливать, потому что контролеры куплены на корню! Феликс, не обращая внимания на сердце, рыщет по вагонам, сам разбрасывает крысиный мор в багажном отделении, сам проверяет билеты, а потом является на заседание Политбюро в гимнастерке с заплатанными рукавами и, рассказывая о разрухе народного хозяйства, срывается на крик. Но этот номер у него не проходит – Ленин уже давно умер, и время, когда брали глоткой, прошло. Зиновьев, Сокольский, Сталин, Пятаков, Бухарин – все они в приличных костюмах и смотрят на ФЭДа с понимающими ухмылками, как мать, поившая его в детстве отваром цитворы. Он им здорово надоел со своей пылкостью, объясняющейся процессом в легких. «Феликс, ты не на митинге! » В этот момент появляется одна английская скульпторша, которая мечтает вылепить его бюст. ФЭД позирует терпеливо, не то что Троцкий, для которого поза была внутренней потребностью. Англичанка умиленно заметит, что он тих, как дитя, хоть снимай с него посмертную маску. Они вспоминают мраморные статуи и сады Ватикана, ФЭД немного оживляется, глаза загораются блеском… «Мне не доводилось видеть более прекрасную голову, чем голова Дзержинского, – напишет позже взволнованная иностранка. – Глаза, омытые слезами вечной скорби. Рот улыбается кротко и мило. Лицо узко, высокие скулы и впадины. Нос тонок, нежные бескровные ноздри отражают сверхутонченность… Руки – великого пианиста и гениального мыслителя…» ФЭД сидит тихо, как мышь. Он привык сидеть тихо, как мышь, в лунном сиянии тюремного глазка, в лодке, спрятанной в камышах, в конспиративных квартирах, тихий, как тень, оставленная им в садах Ватикана. Он и умрет тихо, как праведник, накануне дня памяти своего святого, мученика Филикса, и товарищи замуруют его прах в кремлевскую стену по соседству с другими товарищами, революционерами и провокаторами.