Воин Доброй Удачи - Р. Скотт Бэккер

По его приказу Эсменет вызывает Шарасинту, официально признанную матриархом ятверианцев, на Андиаминские Высоты с намерением натравить ее на ее собственный культ. Когда им не удается запугать эту женщину, появляется сам Келлхус и ломает ее волю к сопротивлению одной лишь силой своего присутствия. Рыдающая матриарх уступает, обещая вырвать свой культ у Псатмы Наннафери. Аспект-император возвращается к Великой Ордалии, пугая императрицу отсутствием раскаяния в смерти сына.

Понимая, что чем больше его мать тянется к нему, тем больше обстоятельства оборачиваются против нее, Кельмомас той же поздней ночью отправляется в путь, используя свою кровь дуниан, чтобы прокрасться через имперские территории, и убивает Шарасинту и ее свиту.

Слухи о ее убийстве быстро распространяются, разжигая угли восстания среди рабов и кастовых слуг. Бунты вспыхивают по всей Новой Империи.

Эсменет действительно обращается за утешением к Кельмомасу. По ночам она обнимает его в своей постели, в то время как ветер приносит к ним сквозь окна запах дыма и крики. Опьяненный успехом, молодой принц Империи начинает строить заговор против своего дяди Майтанета, зная, что только он обладает способностью насквозь видеть его уловки.

Глава 1

Меорнская глушь

Без правил – безумие, без дисциплины – смерть

    Нансурский военный принцип

Рабство, в котором мы рождаемся, – это рабство, которое мы не можем видеть. Воистину свобода есть не что иное, как невежество тирании. Проживи достаточно долго, и ты увидишь: люди видят не столько хлыст, сколько руку, которая им владеет.

    Триамис I. «Дневники и диалоги»

Весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Длинная сторона

Даже когда Шкуродеры шли по улицам, освещенным ярким солнцем, какая-то тень Кил-Ауджаса оставалась в их глазах. Отражение потерянных друзей. Отблеск чего-то не до конца оставшегося живым.

Не прошло и двух дней с тех пор, как они покинули заброшенные подземные чертоги. В глубине таилось безумие, и скальперы несли его на себе скорее как факт, чем как трофей. Уничтоженные шранками. Преследуемые по змеящимся глубинам до самого края ада Шкуродеры изменились – как люди, пережившие время охоты и сбора нечеловеческих скальпов в погоне за Священной Наградой. Их сердца, покрытые шрамами, теперь и вовсе были в трещинах. Проходили ли Шкуродеры через горные хребты или через лесные чащи, вид у них был оборванный. И за все, о чем сожалели, они были благодарны. Легкий ветерок нес с собой поцелуй благословения. Тени. Дождь. Любой признак открытого неба, каким бы незаметным он ни был, вызывал легкую радость.

Шкуродеры шли, вызывая удивление у тех, кто не мог понять их дыхания, их сердцебиения. Кто не мог поверить, что они все еще живы.

Слишком мало их осталось, чтобы старая скальперская дисциплина могла удержать их, – по крайней мере, так казалось старому волшебнику. Нужно было выковать новые привычки. Если у них и остались какие-то правила, они должны были обнаружиться по дороге.

Капитан все еще командовал ими. Во всяком случае, он казался более архаичным, более загадочным и жестоким. Его айнонская одежда, которая и раньше была изодрана в клочья, теперь превратилась в перепачканные черные лохмотья. На щите, который он носил на спине, виднелись бесчисленные вмятины и трещины. Но его авторитет, как и все остальное, изменился после перехода – он был не столько подорван, сколько наложен на другие возможности. События разделили всех их.

Сарл был главным примером этого. Когда-то этот человек был рупором капитана, а теперь крался в хвосте их неровной шеренги, сосредоточенный на своей пьяной походке и теребящий пальцами струпья на раненой щеке. Время от времени Сарл хихикал – резкий, липкий звук, который выводил остальных из задумчивости. Он ни с кем не разговаривал, довольствуясь тем, что без конца бормотал себе под нос – в основном чепуху о том, что видел ад. Раз или два в день Сарл начинал выкрикивать лающим голосом: «Удар из ударов! Да! Да! » Те немногие взгляды, которыми он удостоил своего капитана, были полны болезненного ужаса.

Если у истребленного отряда и был помощник, то это был Галиан. Нансурец вышел из Кил-Ауджаса почти невредимым – и такое везение помогло ему повысить свой престиж. Если не считать солдат, никто не понимал важность удачи столь глубоко, как скальперы. Галиан, вместе с Поквасом и Ксонгисом, стал своего рода ядром, своего рода заговором здравомыслящих внутри большой компании. Как ни странно, они нашли свою силу в том, чтобы держать при себе свои советы. Когда капитан описывал тот или иной образ действий, глаза Шкуродеров неизбежно обращались к нансурской колонне. Почти во всех без исключения случаях Галиан делал паузу, словно оставлял при себе невысказанные слова, а затем кивал головой: он никогда не был настолько глуп, чтобы противоречить капитану.

И капитан никогда не был настолько глуп, чтобы спровоцировать его на противоречие.

Как всегда, Ксонгис шел впереди, постоянно переходя на рысь, в то время как все остальные, кроме Клирика, еле тащились. Если бы не его охотничьи навыки, экспедиция почти непременно погибла бы. Поквас, чей череп выглядел ужасно из-за запекшейся крови, редко осмеливался отойти от Галиана. Каждый вечер, в сумерках, все трое находили себе место отдельно от остальных, грызли приготовленное при помощи волшебства мясо и о чем-то тихо шушукались. Ксонгис постоянно оглядывался по сторонам, теребил пальцами, расчесывая свою жидкую, как у джекийцев, бородку, и его миндалевидные глаза оценивали обстановку, даже когда он говорил или слушал своих товарищей. Смеялся он редко. Поквас неизменно служил своему великому тальвару и порой молился в такие моменты. Что-то в его голосе постоянно указывало на то, что едва удерживается от возмущения. Его смех обычно гремел. Галиан же, казалось, всегда сидел между ними, хотя их маленький треугольник не имел центра. Бывший солдат вечно соскребал щетину с подбородка. Казалось, он наблюдает за своими братьями-скальперами, не обращая внимания на остальной мир, и глаза его были чуткими, как у робкой матери. Его смех всегда звучал тихо.

По какой-то причине Сома и Сутадра оказались вне этой импровизированной группки заговорщиков. Исхудавший кианец, Сутадра, оставался таким же молчаливым и настороженным, как и прежде, хотя в его глазах появилась напряженность, которая была почти слышна. Он был похож на человека, который цепляется за слова убийцы своей жены, ожидая признания. Сома, наверное, изменился меньше всех, он был сильнее остальных склонен говорить и действовать по-старому. И, как и следовало ожидать, благородный нильнамешец, казалось, совершенно не замечал недоверия, которое это вызывало у его товарищей.