Мне надо кое в чем тебе признаться… - Аньес Мартен-Люган

Суббота, до вернисажа оставалось пять дней. Неправильно, конечно, закрывать галерею в субботу, но сегодняшняя суббота была особой – Идрис только что принес несколько своих полотен, – и я опустила жалюзи сразу после обеда. Картины в большинстве своем были огромными: Идрис нуждался в большой площади, в пустынности полотна, чтобы, нанося гуашь, выражать себя размашистыми мазками кисти, ладоней или пальцев. Ближайшие несколько часов мы должны были провести, прикидывая, как развесим работы, и продумывая дизайн выставочного пространства. Я любила эти минуты наедине с художником, когда я еще была единственной, кто видел его произведения и наблюдал за первым расставанием автора со своим детищем. Это всегда необыкновенно волнующе. Кто-то проживал такие моменты молча, почти отрешенно, кто-то выплескивал избыток эмоций, приходя в возбуждение, что иногда было трудно вынести. К моему крайнему удивлению, у Идриса все прошло спокойно, без признаков паники. Он даже вел себя достаточно активно, тогда как я побаивалась, как бы он не самоустранился, окаменев от маячившего перед ним вызова и давления, которое он сам на себя оказывал. Но все вышло наоборот, Идрис без колебаний возражал мне, если считал нужным. Он даже не сообразил, что я постепенно отошла в сторону, предоставив ему возможность действовать самому и только наблюдая за ним. Я была довольна, что он дает себе волю, распрямляет спину, обретает веру в себя. Идрис вел нескончаемый диалог с собой, а может, и со своими работами. Они защищали его от страхов и сомнений, и его творчество составляло единое целое с ним. И это было очень красиво. Внутренний голос нашептывал мне, что не стоит слишком привязываться ни к нему, ни к его живописи, что в ближайшее время его откроет галерист или арт-дилер получше меня или по крайней мере имеющий больший, чем я, вес, возьмет под свое крыло и вознесет на вершины Олимпа. Мне же останутся удовлетворение и гордость за то, что именно я подставила ему плечо и помогла сделать первый шаг. Такое уже случалось, и не раз. Папа постоянно предостерегал меня: Ава, дорогая моя, не привязывайся к художникам, они нам не принадлежат, и ты должна научиться отпускать их.

– Ава? Все в порядке?

Я подняла голову, усталость делала печальные догадки особенно болезненными…

– Да, конечно! А что?

Он махнул рукой, указывая мне на пространство экспозиции.

– Как тебе?

Я прошлась по своим владениям, оккупированным Идрисом. Результат впечатлял. Однако кое-что озадачило меня, а именно: пустой мольберт. Я обернулась к Идрису, который расплылся в широкой улыбке, у него был вид мастера, знающего себе цену, его как будто что-то забавляло, а такое с ним случалось крайне редко и потому привлекло мое изумленное внимание.

– В чем дело?

– Я хотел бы, чтобы ты посмотрела еще одну вещь… Я последовал твоему совету и написал картину. Мне бы услышать твое мнение… узнать, захочешь ли ты выставить ее вместе с остальными.

– Ты разбудил мое любопытство! – У меня загорелись глаза.

В его взгляде я прочла и ожидание, и опасение, но еще и искреннее удовольствие.

– Поставь ее и скажи, когда будешь готов.

Я отошла к витрине и приготовилась ждать. Следя за оживленной в субботний полдень улицей, я отчетливо слышала, как он подходит к пустому мольберту, как тихонько шуршит полотно по деревянным планкам. Я догадывалась, что Идрис отступил на пару шагов, чтобы придирчиво проверить каждую деталь своего произведения.

– Теперь можешь подойти.

Я втянула побольше воздуха и повернулась. Его крупная фигура скрывала от меня значительную часть картины. Я медленно приблизилась к ним обоим и встала справа от него. Эстетическое потрясение соответствовало моему предвкушению. Идрис отказался от привычных холодных цветов в пользу теплых, линии стали более плавными. Это была самая прекрасная его картина, лучшее выражение его таланта и душевного состояния. В ней сквозили и ярость, и нежность. Он впервые открыто проявил свою внутреннюю противоречивость и создал нечто вроде аллегории страсти, любви и ненависти, перемешанных в едином мазке кисти. Матовая бархатистость гуаши потрясала. Я приблизилась, побуждаемая сильным желанием дотронуться до поверхности, как делаешь, когда хочешь погладить любимого человека, почувствовать под пальцами его кожу, но все-таки удержалась. Спиной я ощущала нетерпение Идриса, его неуверенность в моей реакции, тогда как сама я едва сдерживала слезы.

– Она… это же… не знаю, как сказать…

Мне недоставало слов, я повисла у него на шее и только так сумела выразить захлестнувшие меня эмоции.

– Потрясающе, Идрис. Представляю, как мне будет тяжело с ней расставаться.

– Она твоя.

Я резко отодвинулась.

– Ох… нет… Не могу принять такой подарок.

У меня защемило сердце от боли, которую я прочла на его лице: я не приняла его бесценный дар, а ведь он предложил мне частицу себя самого, своей души и, значит, почувствовал себя отвергнутым. Но я-то подразумевала нечто прямо противоположное.

– Ты меня неправильно понял, Идрис… Я не могу принять твой подарок из этических соображений, и в данном случае мне особенно трудно не нарушить эти принципы… Но я никогда не соглашусь с тем, чтобы выставляющийся у меня художник дарил мне свое произведение.

Стены нашего дома украшали только картины и скульптуры, которые я нашла на чужих выставках, у мастеров, которыми не занималась. Единственное исключение – Кармен, подарившая на нашу свадьбу одно из своих произведений, да и то она тогда сотрудничала с другой галереей.

– Я этого не знал… Я написал ее, потому что хотел поблагодарить тебя за поддержку, которую ты с таким пылом мне оказываешь.

– В качестве благодарности мне достаточно твоих последних слов. Без обид?

– Конечно…

– Я смогу любоваться твоей картиной, пока она останется здесь. И переговоры с покупателем будут самыми жесткими, не сомневайся.

Он немного расслабился.

– Если повезет, никто ею не заинтересуется, и она навсегда останется у тебя.

– Не болтай глупости! Она заслуживает того, чтобы объехать весь мир!

Он помотал головой, что означало «вот ерунда».

– День был долгим и насыщенным. Пора закругляться.

Я быстро собралась, и мы вышли на улицу.

– Ты что-то планировал на сегодняшний вечер? – поинтересовалась я, пока запирала дверь, а он ждал меня.

– Нет, ничего особенного, пойду домой и постараюсь не слишком паниковать.