Порочная страсть - Колин Маккалоу

Женитьба не входила в его планы, он понимал, что рано или поздно придется подумать о браке, но предпочитал жить сегодняшним днем и сознательно откладывал все решения, касающиеся будущего. Когда молодому человеку не исполнилось еще и тридцати, ему кажется, что впереди целая вечность.

Все изменилось внезапно, катастрофически, в одночасье. Даже до Пелопоннеса уже докатились слухи о грядущей войне, когда Нилу пришло письмо от отца. В этом холодном, суровом послании говорилось, что легкая разгульная жизнь закончилась: сыновний долг и социальный статус обязывают Нила немедленно вернуться домой, пока это еще возможно.

В конце 1938 года ему пришлось сесть на пароход и вернуться в Австралию, в страну, которую едва знал, к людям, бесконечно далеким, чуждым родительской любви подобно викторианским благородным господам, что, впрочем, было недалеко от действительности: только речь не о королеве Виктории, а о штате с тем же названием.

Возвращение в Австралию совпало с его тридцатилетием. Даже теперь, более семи лет спустя, вспоминая тот день, Нил испытывал леденящий ужас, что поселился в нем в прошлом мае. Отец! Безжалостный, обаятельный, лукавый, невероятно энергичный старик! Ну почему он не произвел на свет еще хотя бы парочку сыновей? Почему обзавелся всего одним ребенком, да еще так поздно? Это тяжкое бремя – быть единственным сыном Лонгленда Паркинсона: жить в постоянном страхе не отстать от отца, вечно доказывать свою состоятельность.

Конечно, это не могло тянуться бесконечно. Если бы старик только знал, что из-за него самого сын не оправдал его надежд. Нил, в отличие от отца, никогда не жил в рабочей среде, поэтому не знал, что такое горечь унижения или стремление отвоевать себе место под солнцем. Вдобавок его угнетала холодность матери, изощренный педантизм. Нил перестал бороться, как только достаточно повзрослел, чтобы реально оценивать окружающий мир.

Несмотря на то что отец всегда был равнодушен к нему, а мать буквально душила своей бездумной, слепой заботой, он привязан к отцу был гораздо больше, чем к матери. Нил испытал безмерное облегчение, когда покинул дом, поступив в закрытую школу, и с первого же семестра в Джилонге до самого дня своего тридцатилетия следовал раз и навсегда взятому курсу. Зачем бороться, пытаясь изменить обстоятельства, если это заведомо невозможно? Лучше держаться в стороне, не обращать ни на что внимания. Когда Нил достиг совершеннолетия, к нему перешли деньги матери, которых с лихвой хватало на все его нужды. Он нашел свою нишу, жил так, как ему хотелось, вдали от Мельбурна и родителей, и был вполне счастлив.

И вот угроза войны разрушила его мир: обстоятельства сложились так, что отмахнуться от них нельзя, а держаться в стороне невозможно.

Обед по случаю дня рождения Нила проходил пышно и торжественно, список гостей изобиловал благовоспитанными юными дебютантками, которых мать сочла подходящей для него партией. В числе приглашенных были два архиепископа (англиканский и католический), член законодательного собрания штата и депутат парламента Австралии, один модный врач, высокий комиссар [2 - Дипломатический ранг, посол страны – члена Содружества наций в другой стране Содружества. ] Великобритании и французский посол. Разумеется, приглашения рассылала мать, а сам Нил за обедом почти не замечал ни молодых леди, ни важных гостей, даже на мать едва ли взглянул хоть раз. Все его внимание занимал отец, который сидел в дальнем конце стола и на большинство гостей смотрел с насмешкой, едва ли не с презрением, мысленно разбирая по косточкам каждого. Нил не смог бы сказать, откуда ему в точности известно, что творится у отца в голове, но на душе у него потеплело. Ему захотелось при первом же удобном случае поговорить с этим коренастым стариком, от которого он получил разве что разрез и цвет глаз – голубой.

Позднее он осознал, насколько незрелым был в ту, уже не раннюю, пору жизни, но когда мужчины наконец поднялись, чтобы присоединиться к дамам в гостиной, и отец взял его под руку, Нил, как это ни смешно, ощутил острую радость.

– Они обойдутся без нас, – фыркнул старик. – А у твоей матери появится повод посетовать, если мы исчезнем.

В библиотеке, полной переплетенных в кожу книг, которые он никогда не раскрывал и тем более не читал, Лонгленд Паркинсон уселся в кресло с высокой прямой спинкой. Сын устроился на низкой оттоманке у его ног. Даже при тусклом свете лампы, в полутьме лицо старика, изрезанное морщинами, со следами суровой жизни, проступало отчетливо. Сумрак не смягчал резкости его взгляда, острого как скальпель, жесткого, тяжелого, как у хищника. В глубине его глаз таился язвительный ум, равнодушный к людским суждениям, скупость на чувства и верность старомодной морали. Именно в этот миг Нил осознал, что его чувство к отцу не что иное, как любовь, и задумался, откуда в нем эта противоречивость, отчего ему вздумалось любить того, кому вовсе не нужна ничья любовь.

– Ты был не слишком хорошим сыном, – беззлобно проговорил старик.

– Я знаю.

– Если бы я мог предположить, что письмо заставит тебя вернуться домой, то отправил бы его давным-давно.

Нил вытянул перед собой руки и присмотрелся к ним. В этих длинных, гладких, как у девушки, ладонях с тонкими пальцами было что-то детское. Так выглядят руки, которым никогда не приходилось по-настоящему работать: занятия живописью не в счет – это скорее хобби, которое не играло серьезной роли в жизни Нила.

– Я вернулся домой не из-за письма, – проговорил он медленно.

– Тогда что же? Война?

– Нет.

Даже в полумраке было видно, как вспыхнули глаза отца, а рот превратился в жесткую линию, похожую на глубокий порез.

– Никудышный я человек, – добавил Нил.

– Никудышный в чем?

Как это характерно для Лонгленда Паркинсона – не морализировать, а подходить к вопросу конструктивно.

– Художник из меня не вышел.

– Откуда ты знаешь?

– Мне так сказал человек, который знает в этом толк. – Теперь каждое слово давалось ему все легче. – Я собрал достаточно работ для крупной персональной выставки: мне почему-то всегда хотелось начать с шумного успеха, явиться и прогреметь, а не рассеивать картины по разным галереям, – и написал своему парижскому приятелю. Ему захотелось провести несколько дней в Греции, и он сам приехал взглянуть на мои работы. Особого впечатления они на него не произвели. «Очень миленько, но не более того: нет ни самобытности, ни внутренней силы, ни выразительности, подсказанной безотчетным чувством». Вот и все, что он сказал, и посоветовал мне направить свой талант в русло коммерческого искусства, попробовать себя в рекламе.