Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей - Александр Васькин

Ярослав Смеляков

Больше Смелякова не сажали. Его второй женой стала поэтесса и переводчица Татьяна Стрешнева, случилось это после одного случая в писательском доме творчества «Переделкино». «В тот день, когда туда приехал объясниться со Смеляковым приятель, заложивший его. Просил забыть старое, не сердиться.

Намекнул: если будешь с нами – все издательства для тебя открыты! Ярослав не стал выяснять, что значит это “с нами”, а дал стукачу по морде. Тот от неожиданности упал и пополз к своей машине на четвереньках, а Смеляков подгонял его пинками. Это видела Татьяна Валерьевна, случайно вышедшая в коридор. Сцена произвела на нее такое впечатление, что вскоре после этого она оставила своего вполне благополучного мужа и сына Лешу ушла к Смелякову», – рассказывал очевидец.

Он много писал, печатался «и стал теперь в президиумы вхож». Как запоздалый жидкий дождичек, что без пользы льется на раскаленную солнцем землю, посыпались на Смелякова ордена и прочие государственные отметины за стихи-«паровозы», так называли стихотворения, исполненные высокого идеологического пафоса (по меткому выражению Ильи Фаликова, творческое наследие Смелякова и есть во многом кладбище этих «паровозов»). Хотя само стихотворение «Кладбище паровозов» очень здорово написано, в нем словно отражение смеляковского поколения:

        Кладбище паровозов.

        Ржавые корпуса.

        Трубы полны забвенья,

        свинчены голоса.

        Словно распад сознанья —

        полосы и круги.

        Грозные топки смерти.

        Мертвые рычаги.

        Градусники разбиты:

        цифирки да стекло —

        мертвым не нужно мерить,

        есть ли у них тепло.

        Мертвым не нужно зренья —

        выкрошены глаза.

        Время вам подарило

        вечные тормоза. (…)

За сборник «День России» (1967) Смелякову дали Госпремию СССР. Пил он по-прежнему много, даже еще больше. Язык у него развязывался, делая его еще более искренним и бескомпромиссным в оценках. Не всем это было приятно слышать. Как-то он, находясь в своем привычном состоянии, спросил Виктора Ардова: «Не понимаю, о чем с тобой может разговаривать Ахматова? » Ардов нашелся: «А как ты вообще можешь понимать, о чем говорят интеллигентные люди? »

Смеляков помогал молодым, в частности в журнале «Юность» в 1965 году напечатали поэму «Братская ГЭС» Евтушенко, предварявшуюся словами: «Под редакцией Ярослава Смелякова». Автор поэмы утверждал, что «редактура происходила в атмосфере сплошного смеляковского мата». Без мата Смеляков не мог и в этом смысле дал бы фору любому биндюжнику или грузчику. Его сосед по дому Николай Старшинов рассказывал такой случай. Как-то в квартире Смелякова шел долгий ремонт, маляры-штукатуры потрудились на славу. Вдруг в одно прекрасное утро Смеляков прибегает и просит Старшинова зайти: «Посмотрите, как эти мерзавцы-маляры изуродовали мою комнату». Старшинов видит следующую картину: посреди комнаты стоят три растерявшихся маляра с лицами белее мела, который только-только размешивали. Оказывается, они наклеили в углу кусок обоев другого цвета, полагая, что раз там будет стоять шкаф, то ничего страшного, ибо все остальные обои кончились. Смеляков так обложил их (хотя они люди бывалые), что они впали в транс. Старшинов, пытаясь разрядить ситуацию, обратил внимание соседа, что в основном-то ремонт выполнен хорошо. В ответ он получил такой посыл отборного мата, что даже не смог открыть рта. Четыре дня они не разговаривали, пока Смеляков не выразил некое подобие извинения. При этом он ко всем обращался только на «вы» и не выносил, когда ему тыкали.

Умер Смеляков еще нестарым человеком, месяц не дожив до шестидесятилетия. Уходил он тяжело. Не прибавила здоровья Ярославу Васильевичу ни новая жена, ни новая квартира на Ломоносовском проспекте, ни бывшая фадеевская дача, на которой он жил в Переделкине, о чем пронзительно написал Константин Ваншенкин:

        Смеляков на фадеевской даче

        Пишет стих на втором этаже,

        Получив ее в виде удачи

        После Сашиной смерти уже.

        (Так его называл лишь заглазно,

        Да и то если гордости вал

        Поднимал Смелякова, – а гласно

        «Александр Александрович» звал)…

А наиболее пронзительные стихи самого Смелякова увидели свет уже после его смерти, в перестройку. И среди них выделяется одно – о его первом следователе:

        В какой обители московской,

        в довольстве сытом иль нужде

        сейчас живешь ты, мой Павловский,

        мой крестный из НКВД?

        Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,

        мой юный жар и юный пыл,

        когда меня крестом решетки

        ты на Лубянке окрестил?

        И помнишь ли, как птицы пели,

        как день апрельский ликовал,

        когда меня в своей купели

        ты хладнокровно искупал?

        Не вспоминается ли дома,

        когда смежаешь ты глаза,

        как комсомольцу молодому

        влепил бубнового туза?

        Не от безделья, не от скуки

        хочу поведать не спеша,

        что у меня остались руки

        и та же детская душа.

        И что, пройдя сквозь эти сроки,

        еще не слабнет голос мой,

        не меркнет ум, уже жестокий,

        не уничтоженный тобой.

        Как хорошо бы на покое, —

        твою некстати вспомнив мать, —

        за чашкой чая нам с тобою

        о прожитом потолковать.

        Я унижаться не умею

        и глаз от глаз не отведу,

        зайди по-дружески, скорее.

        Зайди. А то я сам приду.

Кажется, что все круги ада прошел этот человек: война, плен, лагеря, но не утратил человеческого достоинства. Была бы моя воля, установил бы на этом арбатском доме памятную доску с такими словами: «Здесь в третий раз арестовали поэта Ярослава Смелякова». Чтобы не забывали. И поэта, и его время.