Брисбен - Евгений Водолазкин

- Автор: Евгений Водолазкин
- Серия: Новая русская классика
- Жанр: современная русская литература
- Размещение: фрагмент
- Теги: поиски смысла жизни, превратности судьбы, проза жизни, редакция Елены Шубиной
- Год: 2018
Брисбен
19. 07. 12, Киев
Побывал там, где когда-то стоял мой дом. На месте дома возвышается нечто застекленное – пятизвездочная, судя по вывеске, гостиница. По стенам-стеклам скользит люлька мойщиков окон. Их двое, они стоят по разным концам люльки и делают энергичные движения руками. Стекло отражает их, а также – оранжевые лучи заката, которые растекаются по стеклу вместе с моющим средством.
Бабушка мыла окна совсем по-другому. Сначала – тряпкой, тряпкой же вытирала, а последние штрихи наводила смятой в ком газетой. На промокшую газету раз за разом накладывалась свежая, образовывалась такая как бы луковица, скрипящая и визжащая при соприкосновении со стеклом. Подобный звук издают струнные инструменты, если ногтями большого и указательного пальцев проехать вниз по струне.
Поворачиваюсь спиной к гостинице и рассматриваю тополя на бульваре. В отличие от дома, они устояли. Если не оборачиваться, можно думать, что за спиной по-прежнему мой дом. Что меня сейчас, например, позовут ужинать. Или вынесут теплый свитер – потому что вечер. Нет, не выносят. Никто меня не окликает – что-то пошло не так. Звонит мобильный, высвечивается: Мама. Из своего далека, как из небытия. Голос глух, перебивается треском в трубке.
– Глеба, как ты?
– Слава богу, что ты позвонила. Слава богу…
Вхожу в холл гостиницы. Меня узнают, собирается толпа. Прибежавшему гостиничному начальству сообщаю, что когда-то здесь жил. Начальство кивает из вежливости, хотя (ему это странно) ничего подобного не помнит. Это тем более странно, что обычно такого рода приезды они четко фиксируют.
– Вы меня не поняли, – говорю, – я жил в двухэтажном доме, который стоял на этом месте.
– Вот оно что, – удивляется начальство, – знаменательно. Где-то даже беспрецедентно.
– Дома уже нет, – продолжаю, – а адрес в памяти остался: бульвар Шевченко, 28, квартира 2. Как поводок собаки, которая давно околела.
Все сдержанно улыбаются. Служащим дорогих отелей не подобает смеяться во весь рот.
– Примечательное замечание. С любовью, что называется, к живой природе.
– В детстве мне очень хотелось иметь собаку. Очень, но не позволяли соседи. А теперь – не хочется.
1972
Хлопцi ще нiчого, а дiвчата – дурнi, сообщила на родительском собрании Леся Кирилловна. В качестве иллюстрации своей мысли изобразила Люсю Мироненко, которая думает о чем угодно, только не об уроке: подбородок на ладони, глаза лишены фокуса и вообще собраны где-то на лбу. А фамилию свою пишет через е: Мероненко. Мать Люси смущенно улыбалась. Заметив улыбку на лице другой матери, Леся Кирилловна переключилась на нее: а Сiдорова пише: домашня ропопа. Ропопа – просто блиск! [8 - Блеск. ] Все знали, что Сидорову дома порют, так что описку можно было бы объяснить по Фрейду, но с этим автором в семидесятые годы не был знаком никто – ни Сидорова, ни родители, ни даже Леся Кирилловна. Если говорить о Сидоровой, то жизненный опыт привел ее к двум простым выводам: в школе ей нравится, а дома нет. И это, в сущности, было объяснимо. Что касается Глеба, то ему больше нравилось в музыкальной школе. Теперь, когда он освоил технические азы игры на домре, они с Верой Михайловной стали думать об эстетической стороне дела. Играй с нюансами, не уставала повторять ученику Вера Михайловна. Само слово нюанс Глеба завораживало. Оно было таким выразительным, таким утонченным, что не требовало уточнений. Играть с нюансами стало любимым занятием юного домриста. Увлекаясь, он, случалось, ставил пальцы не туда или ударял не по тем струнам, и тогда Вера Михайловна кричала: лажа! Но в крике ее чувствовалось понимание того, что технический брак возник как вынужденная жертва во имя красоты. Исполнитель знал, что лажа ему простится, в то время как отсутствие нюансов – никогда. Может быть, за это Глеб и любил музыкальную школу. Впрочем, он любил не только ее. Глебу, в отличие от Сидоровой, не знавшему порки, нравилось и дома, в коммуналке. Там всё было проще, чем в музыкальной школе, и по части нюансов – скромнее, но это был любимый дом, который не способна была заменить никакая школа. В квартире, помимо Глеба, мамы и бабушки, жили еще три семьи. Фамилии их значились под дверным звонком с указанием, кому сколько раз звонить. Эти фамилии встречали мальчика всякий день, и даже тогда, когда не стало уже ни соседей, ни самого дома, Глеб твердо помнил, что Пшебышевским следовало звонить один раз, Яновским – два, Колбушковым – три и Винниченко – четыре. Колбушковым и Винниченко не звонил никто, потому что гостей они не принимали. Вместо закрепленных за ними трех и четырех звонков можно было бы назначать и тридцать, и сорок – они бы никого не обеспокоили. Но один и два звонка в Глебовых ушах засели крепко. По их громкости и длительности мальчик без труда определял звонивших. Оказалось, что дать даже один звонок (и здесь начинались настоящие нюансы) можно с безграничным разнообразием. Например, мгновенным касанием кнопки – и тогда звонок напоминал тявканье щенка. Можно было позвонить, не слишком на кнопку нажимая, – и в тоне звонка появлялась робость. Когда же, наоборот, нажимали до белизны в пальце – раздавался полный треска скандальный звук. Два коротких звонка отсылали слушателя к воздушному стаккато, два длинных рождали мысль о бомбоубежище. Это была отличная тренировка по длительности нот – любимой теме Клещука. Начиная со второго класса Клещук порой заходил к Глебу после уроков. Его короткие прикосновения к кнопке звонка давали две образцовые восьмушки. Вообще говоря, старая, пятидесятых годов, кнопка обладала выразительностью скрипки, и оттого весь спектр ее возможностей использовал только Федор – когда бывал навеселе. По особенностям его звонка можно было сразу определить количество выпитого. Но звучал не только звонок, имелась еще дверь, у которой был свой диапазон: от тихого щелканья язычка в замке (утренний выход на работу) до ураганного удара с сотрясением обеих створок в вечернее время. Такие удары обычно сопровождали бурный уход или бурное возвращение. Последнее было редкостью, потому что, проведя какое-то время во внешней среде, человек успевал остыть. Этим человеком был дядя Коля Колбушков. Собственно, и выходил-то он редко – предпочитал выгонять из комнаты жену Катерину. В таких случаях, свернувшись калачиком на большом покрытом ковром сундуке, она укладывалась спать в прихожей. Среди ночи несколько раз подходила к двери своей комнаты и сдавленным голосом просила: Микола, пусти! Из-за двери следовал короткий тяжелый мат. Иногда – если Микола выходил в прихожую – глухой удар: весь звук поглощало богатое тело Катерины. Один раз на глазах у соседей он запустил в Катерину ножовкой, которая вонзилась в дверь Глеба и некоторое время раскачивалась с короткой грустной мелодией. Глебу даже показалось, что доминировала там малая секста, на которой построена, скажем, История любви Франсиса Лея (до-ми-ми-до-до и т. д. ). Евдокия Винниченко вызвала милицию, но дело кончилось ничем: инструмент, оказавшийся музыкальным, дядя Коля успел забрать, а Катерина обвинений не выдвинула. Другого от дяди-Колиной жены и не ждали: в конце концов, История любви звучала для нее. Сама по себе Катерина была не робкого десятка и – нужно отдать ей должное – не упускала возможности оспорить мужа. Чаще всего это случалось, когда фронтовик дядя Коля, приняв после заводской смены на грудь, выходил в майке во двор, садился за стол под кривой маслиной и беседовал с населением. Над столом висела на проводе лампа, так что общение могло продолжаться и в темноте. В правой руке дядя Коля держал пачку Беломора, а в левой – спички, прижав их к ладони мизинцем и безымянным пальцем. Эти два пальца у него были постоянно согнуты: в них находились спички, которые извлекались по мере необходимости. Закурив папироску, дядя Коля рассказывал о том, как он, вчерашний воронежский крестьянин, шел в первых рядах освобождавших Киев. Хто йшов у перших рядах – тих вже нема, звучало неизменное разоблачение Катерины, которой только что поблизости вроде бы не было. Расправа не заставляла себя ждать. Если женщина находилась в пределах досягаемости, дядя Коля наносил ей смачный удар, если нет – ограничивался затейливым матом. После мгновенной вспышки ярости дядя Коля так же мгновенно успокаивался. Уже через минуту дым его папиросы уютно обволакивал горевшую лампу и исчезал в темных ветвях маслины. Рассказ о боевых буднях продолжался. Ничто его не могло остановить – даже вмешательства Катерины, которые для всех оставались загадкой. Тяга к истине в этой женщине сочеталась со вкусом к страданию, поскольку, видимо, и в жизни одно сопряжено с другим. Возможно, ей не хватало чувства со стороны постаревшего дяди Коли, и она пыталась привлечь это чувство к себе, как корректировщик огня, отчаявшись, вызывает на себя последний залп. Здесь был важен не характер чувства, а его сила. Через много лет, когда коммуналку начали расселять районные власти, знающие люди советовали супругам временно развестись. Тогда они получили бы две однокомнатные квартиры вместо одной, а потом смогли бы одну из них продать или, скажем, обменять свои квартиры на двухкомнатную. И снова зарегистрировать брак. Противником хитроумного проекта оказалась Катерина: она отказалась разводиться, даже фиктивно. Боялась, что второй раз ее Микола на ней уже не женится. К слову, свадеб в квартире Глеб не видел ни разу, зато однажды видел похороны. Это случилось, когда умерла соседка Евдокия Винниченко. Несмотря на звучное имя, была Евдокия ничем не примечательным человеком. Единственная ее особенность состояла, пожалуй, в том, что она никогда не покидала квартиры. Все обязанности вне дома, включая магазины, лежали на ее муже Сильвестре. Никто не видел Евдокию в уличной одежде – на ней всегда был цветастый байковый халат и меховые тапки. Тихо ходила, тихо говорила, а чаще молчала. С Сильвестром они почти не разговаривали. Общались кое-как жестами, взглядами, но слов попусту не тратили. Вероятно, потому у них и не было детей, потому что как же можно зачать их в таком молчании? Молчание Сильвестра было столь глубоким, что, казалось, у него исчез голос. В конце концов исчез и сам Сильвестр. Никаких объяснений случившемуся Евдокия не давала. Может быть, их у нее и не было. На вопросы о местонахождении Сильвестра она коротко отвечала: щез. Жизнь ее после этого события никак не изменилась. Удивительно, но она так и не стала выходить на улицу – по крайней мере, так казалось Глебу. В его представлении она принадлежала к людям, окончательно связанным с определенным местом. Место Евдокии было у кухонного стола. Она проводила там больше времени, чем в собственной комнате; что-то мыла, чистила, перекладывала с места на место – с левого края стола на правый и наоборот. Проделывала это странным манером – отрывая одну ногу от пола и балансируя на другой. Сама Евдокия при этом раскачивалась, напоминая то ли ваньку-встаньку, то ли балетную танцовщицу. Скорее, наверное, танцовщицу. Наблюдая однажды за Евдокией из-под своего стола, ей невидимый, Глеб заметил, что опорная ее нога красиво, как-то даже по-балетному сгибалась. Из уст ее едва слышно лилась грустная и прекрасная мелодия. Никаких сомнений не оставалось: Евдокия танцевала. Глебу очень хотелось спросить, что именно пела Евдокия, но даже ребенком он понимал, что, если дама пенсионного возраста танцует и поет, лучше сделать вид, что ты ничего не заметил, и уж во всяком случае ничего не спрашивать. Эту мелодию мальчик узнал в день похорон Евдокии – ее исполнял духовой оркестр. Музыка дышала и на каждом вдохе сопровождалась ударом тарелок и барабана. Это делало ее надрывной, трагичной – в ней уже не было той светлой грусти, какая слышалась в тихом исполнении. Глеб спросил у отца, пришедшего проводить Евдокию в последний путь, что это за мелодия. Це соната для фортеп’яно номер два Шопена, ответил отец, частина третя – траурний марш. Евдокия пела это при жизни, удивился Глеб. Це е свiдченням [9 - (Является) свидетельством. ] того, що вона мрiяла [10 - Мечтала. ] померти, сказал Федор. Разве так бывает, спросил мальчик. Федор внимательно посмотрел на сына: людина звичайно [11 - Обычно. ] спiвае про те, про що вона мрiе.
Читать похожие на «Брисбен» книги

Евгений Водолазкин – автор романов «Лавр», «Авиатор», «Соловьёв и Ларионов», «Брисбен», «Оправдание Острова», сборников короткой прозы «Идти бестрепетно» и «Инструмент языка», лауреат премий «Большая книга», «Ясная Поляна» и «Книга года». Исидор Чагин может запомнить текст любой сложности и хранить его в памяти как угодно долго. Феноменальные способности становятся для героя тяжким испытанием, ведь Чагин лишен простой человеческой радости – забывать. Всё, к чему он ни прикасается, становится

О чем может мечтать маленький человечек, которого ненавидит и хочет убить собственная мать, и который с рождения не ел досыта? Только убраться подальше – туда, где нет унижений, боли, страданий, туда, где ей будут рады, и где она найдет свой родной приют. Надо только как следует мечтать, и если ты отчаянно о чем-то мечтаешь – это обязательно сбудется!

1944 год. В освобожденной от немцев Станиславской области Украины националисты устроили настоящий террор против офицеров и солдат Красной армии. Особо отличился в этом отряд «Черный лес» под командованием краевого старшины по кличке Филин. Возглавить операцию по уничтожению бандеровцев Ставка поручает полковнику СМЕРШ Алексею Михайлову. Оперативники понимают, что матерых головорезов с наскока не возьмешь, нужна военная хитрость. Вскоре им удается нащупать слабое место в структуре банды и выйти

Перемены неизбежны и необратимы. Очень скоро состоится съезд партии, на котором будут озвучены тезисы, определяющие жизнь Советского Союза на десятилетия вперед. Страну нужно перестраивать и менять. А начинать лучше с идеологии. Казалось бы, хорошая задумка, которая поможет укрепить позиции государства на международной арене и вместе с тем усилить правящую верхушку. Но все ли пойдет по плану? Есть серьезные основания полагать, что после съезда активизируются деструктивные силы, которым подобные

Прикосновение к тайне отравляет, оно заражает вас вирусом поиска ответов. Обычный земной человек - инженер, попав в другой мир, где есть магия, которой пользуются далекие потомки переселенцев с Земли, обречен искать решение загадки своего перемещения туда, загадки неподвластного ему искусства, загадки прошлого. Невольно, он сам становится носителем этого вируса, который заставляет менять жизненный путь даже тех людей, чья судьба была предопределена рождением и талантом.

Я привык понимать, что происходит вокруг. Обладая информацией, можно анализировать, делать выводы, извлекать пользу. Сейчас мне этого особенно не хватает. Тем вечером я возвращался домой и попал в передрягу. Что-то дернуло меня подобрать с земли тот злополучный камешек – обычный окатыш кварца. Но меня привлекла в нем голубоватая искра. Оказалось, это не просто минерал. Но как он сработал? Пока не знаю. Как бы то ни было, я попал в чужой мир. Здесь другие законы, язык, порядки. Другое течение

Перед вами сборник автобиографической прозы от известного российского актера, драматурга, театрального режиссера и писателя Евгения Гришковца. Сам автор называет эту книгу «записками из остановившегося времени», потому что она была создана в тот период, когда работа театров в России приостановилась на полгода из-за эпидемии коронавируса в 2020-м году. Не в силах смириться с застоем в творческой профессии, писатель погрузился в воспоминания о собственном детстве и извлек на свет восемь

Давным-давно жил да был в Рукиной слободе Арсений. Судьба его не щадила: совсем маленьким он остался сиротой, родители погибли от мора. С тех пор будущего целителя воспитывал дед Христофор, который успевает передать Арсению секреты врачевания. А потом в жизни повзрослевшего и возмужавшего главного героя происходит страшная трагедия: гибнет его возлюбленная Устина и их ребенок. Эта тяжелая потеря превращает талантливого врача в юродивого, стремящегося исцелить всех нуждающихся и помочь каждому

Иннокентий Платонов приходит в себя в больничной палате. В голове – лишь обрывки воспоминаний и никакой целостной картины. Кто он? Как здесь оказался? Медперсонал на его вопросы не отвечает: пациенту нужен покой. Но о каком покое может идти речь, когда в сознании царит хаос из мыслей и ощущений, похожих на разрозненные фрагменты причудливой мозаики? Чтобы собрать полотно жизни Иннокентия воедино, доктор Гейгер предлагает ему вести дневник, тщательно записывая все, что всплывает в памяти. И это

Михаил Карпов, попавший из 2018 года в начало семидесятых, уже неплохо освоился здесь за последние пару лет. Он все еще пребывает в США и не может вернуться на родину. Слишком непредвиденными могут быть последствия для человека из будущего, представляющего реальную угрозу для высшего руководства. И все же навсегда оставаться в Штатах Карпов не планирует. Пока что жизнь популярного писателя-фантаста на просторах США Михаила по большей части устраивает. Его книги пользуются огромной