Долгое счастливое утро - Наталия Соколовская

На одной из рекламок был изображен трехстворчатый складень: маленький альбом для хранения медалей. (Похожие альбомчики предлагали в вагонах метро бойкие торговцы: «Семейная реликвия! Памятные монеты в честь присоединения Крыма и Победы в Великой Отечественной войне! Почти даром! »)

Медали, расположенные в углублениях складня, являли зрителю аверс («Запуск первого спутника Земли», «Первый полет человека в космос», «Первый выход человека в космос») и реверс (у всех трех одинаковый: «Выдающиеся достижения России в космосе»). Она пригляделась и хмыкнула: уже на околоземной орбите корабль изображен с не отделившимися ступенями ракетоносителя…

Письмо пришло как раз накануне пятьдесят пятой годовщины полета Гагарина. С «грандиозной скидкой» предлагалась медаль, посвященная первому космонавту. Вот он, в скафандре, улыбается открыто и доверчиво, не ожидая никакого подвоха из будущего.

Упрятывая бумаги в конверт, она думала о том, как ловко всё устроено: в прошлом году разводили на Победу, а в этом разводят на Космос…

* * *

«Школой с самолетом» и теперь называли в соцсетях школу, которую она когда-то окончила. Самолет стоял на грубом постаменте (одноэтажной кирпичной будке с садовым инвентарем внутри). Это был настоящий реактивный МиГ, такие летали в войну, такие «выполняли интернациональный долг» во Вьетнаме, и на таком во время испытательного полета погиб в шестьдесят восьмом космонавт номер один Юрий Гагарин.

Установка самолета была заслугой школьного директора Анны Ивановны, которая ушла на войну, мечтая стать летчицей. Мечта ее не сбылась. Зато теперь Анна Ивановна смогла раздобыть списанный МиГ, ставший особой школьной гордостью и предметом вожделения учеников соседних школ.

На площадке возле самолета, обсаженной тоненькими, а потом вымахавшими в рост четырехэтажной школы березами и осинами, проводились торжественные линейки: из репродуктора, прикрепленного к будке-постаменту, несся знаменитый «Марш авиаторов», и детские сердца бешено колотились от восторга: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор. Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор…»

Дети стояли вокруг самолета, подняв руку в пионерском салюте, и, что было силы, вторили репродуктору. Они – по крайней мере, им всем хоть на миг так казалось – были готовы на подвиг во имя того, чтобы неведомую сказку воплотить в жизнь… Их шеи, напрягшиеся от пения, были схвачены шелковыми галстуками цвета свежей крови, и все они были той сакральной жертвой, которую раз за разом, поколение за поколением, пестует на свою потребу государство, чтобы совершать круговой путь в истории.

Военную составляющую марша девочка не замечала. Вернее, изо всех сил старалась не замечать. Ведь это было про страшное, про то, что стало неотличимо от повседневности. На гражданской обороне их учили разбирать и собирать винтовку, стрелять в школьном тире, бегать в противогазах, накладывать шины на условно сломанные конечности и бинтовать условные открытые раны. На плакатах был изображен ядерный гриб, различные типы бомбоубежищ, в том числе и щели, совершенно бесполезные в условиях тотальной радиации… а также искалеченные, покрытые ожогами и язвами люди и животные, жертвы взрыва… Бинтовала она хорошо. И стрелком оказалась метким. И ходила вместе со всеми в ЦПКиО прыгать с парашютом с вышки. И даже азбуку Морзе легко освоила. Наверное, старшие считали, что и азбука, и противогазы, и парашюты, и винтовки пригодятся при ядерной бомбардировке, а потом и в условиях «ядерной зимы», которая, как говорили, непременно наступит. Неуспевающих на уроках по гражданской обороне не было. Странным образом так выходило, что для войны и она, и большинство ее одноклассников были приспособлены куда лучше, чем для мира. Военные навыки у детей брались как бы ниоткуда, помимо воли, точно передались по наследству. Но от этого девочке становилось еще беспокойнее, и еще больше хотелось сбежать…

…Главный смысл «Марша авиаторов» заключался для нее в четырехкратно повторяющейся строчке припева: «Все выше, и выше, и выше! » Именно это было важно, а не что-то другое. А «выше» был Космос, который – так ей казалось – отменял всё прежнее. В Космосе всё было иначе. Там царил вечный мир, а войны и страдания, распри и несправедливости, обиды, нанесенные людьми и народами друг другу, – отменялись… В Космосе история человечества начиналась заново, с чистого листа, навсегда – торжественно и чудно…

Свою школу девочка называла «звездой КЭЦ», так, по имени космической станции, назвал свой фантастический роман писатель Беляев. Единственная в городе, ее школа носила имя Константина Эдуардовича Циолковского.

В подвальном этаже школы, возле тира, был устроен музей: там, на потолке, масляными красками были нарисованы планеты Солнечной системы, а на стенах висели плакаты с чертежами космических аппаратов и расчетами будущих полетов. Стенды с фотографиями Циолковского занимали особое место. На одной из фотографий рано оглохший ученый был запечатлен со слуховой трубой: не менее метра в длину, с широким раструбом, напоминающим радар, – она, кажется, была способна улавливать не столько человеческую речь, сколько сигналы из недр Вселенной…

Рядом с бюстом «отца русской космонавтики» лежала его перепечатанная на машинке биография, в которой ни слова не было про арест и Лубянку. Впрочем, об этом факте вряд ли знал и кто-то из учителей, а если и знал, то помалкивал. Не знал никто, скорее всего, и об эзотерических штудиях Циолковского, о его идее «лучистого человечества».

…Самолет, стоящий во дворе, конечно, не мог заменить собой ракету, но он как бы приуготовлял учеников к тому главному, космическому, ожиданием чего жила вся школа.

Каждому ученику хоть однажды в виде поощрения (за успеваемость класса или показатели по сбору макулатуры) случилось подняться по приставленной лестнице, встать с помощью учителя по гражданской обороне на покатое крыло и, держась за фюзеляж, шагнуть внутрь самолета. Учитель задвигал стеклянную выпуклую крышку кабины, и ученик теперь видел над собой только небо. В кабине, оказавшейся неожиданно глубокой и узкой, ученик, стиснутый креслом пилота и привязными ремнями, чувствуя себя одним целым с металлической птицей, проводил несколько мгновений, вцепившись в руль высоты или беспорядочно тыкая пальцами в приборную доску. Несомненно, это была инициация, смысл которой никем так и не был разгадан.

В конце восьмидесятых школьный МИГ под воздействием времени, дождя, ветра и снега начал разрушаться. Да и мальчишки-старшеклассники перестали церемониться: курили, забравшись в кабину, ходили по фюзеляжу, фотографировались на постаменте…

Для поддержания самолета денег не было. В конце концов, уже в середине девяностых, его разобрали и сдали в утиль. И все-таки, несмотря на жалкое слово «утиль», участь «их» самолета, долго стоявшего на виду и воодушевлявшего несколько поколений школьников, – казалась не столь унизительной, сколь участь ракетоплана «Буран», умного корабля, придуманного для долгой космической жизни, а совершившего всего один полет, упрятанного в ангар и погибшего спустя полтора десятилетия под обвалившейся прогнившей крышей.