Долгое счастливое утро - Наталия Соколовская

Бестужевкам было предусмотрительно запрещено преподавать. Динэре какое-то время тоже. Еще до своего появления в тогдашнем седьмом «В» она некоторое время работала в этой же школе библиотекарем. К преподаванию в средних и старших классах ее поначалу не допустила директриса. Видимо, Динэре, демонстративно беспартийной и к тому же дочери хоть и реабилитированного в короткую хрущевскую оттепель, но все-таки «врага народа», полагалось пройти идеологический карантин.

В конце пятидесятых Динэре стало известно, что ее арестованный в тридцать седьмом отец (военврач, партиец) был этапирован в Воркутлаг, отправлен на работы в угольную шахту и там через четыре года погиб под рухнувшей кровлей забоя. Еще через тридцать с лишним лет будут опубликованы документы, удостоверяющие, что на самом деле шахта вместе с находившимися в ней заключенными была затоплена в октябре сорок первого года, когда немцы подошли к Москве.

…Часть Бестужевской улицы, идущая на запад, к своему началу, настолько длинна, что мало-помалу успевает вернуться в состояние проселочной дороги, поросшей кустарником с одной стороны и отгороженной забором с другой. Возле этой проселочной части значительно высится квадрат серого, с бойницами узких окон, корпуса без опознавательных знаков: космическо-оборонный «ящик». В нем тоже работают родители кое-кого из тех, кто сидит в автобусе, остановившемся на светофоре. Началом улицы является тупик: намертво закрытые ворота, за которыми неизвестно что.

Нетями можно назвать весь район в радиусе нескольких километров от той точки, где находится сейчас автобус с надписью «Дети». С «большой землей» местность, в которой они живут, связана двумя медленными трамваями (пути разбиты) и двумя медленными автобусами (кружат). До ближайшей станции метро «Площадь Ленина» около получаса езды. Еще дольше будет до той, пока безымянной, а в последствии получившей название «Площадь Мужества», на строительство которой везут сейчас десятый «В». Но у всех есть надежда (несбывшаяся), что «ветку протянут» когда-нибудь и в их район.

Автобус минует трамвайное кольцо возле больницы Мечникова, проезжает по мосту над железнодорожными путями и покидает пределы привычной детям ойкумены. Дальше есть только два хорошо известных им объекта: Пискаревское кладбище, где они бывают раз в год в День полного снятия блокады, и расположенная ровно против кладбища районная овощебаза, куда их периодически «гоняют» перебирать овощи, после чего всем долго мерещится запах гнилой капусты и мороженой картошки.

За железнодорожным мостом округа на какое-то время приобретает почти деревенский вид благодаря старым деревянным домам с палисадниками. Деревья стоят в легкой зеленой дымке.

Погода вдруг меняется, солнце уходит за тучи, в воздухе повисает плотная водяная взвесь. Десятый «В» молча смотрит по сторонам из своего автобуса-аквариума. На крестообразном перекрестке автобус снова останавливается. Тут Байков начинает гоготать, как сумасшедший, указывать рукой вправо и орать на всю ивановскую, что надо сворачивать вон туда и айда все вместе в крематорий, недавно померла его бабка, и он там был, там клёво, похоже на школу внутри и снаружи, даже спортзал есть, и всё такое. Десятый «В» радостно орет в ответ: «Ура! В крематорий! » Динэра морщится, закрывает уши руками, но в конце концов тоже смеется.

Крематорий – городское новшество. Появление ритуального объекта вызывает у старожилов смешанные чувства. Многие еще помнят о крематории, устроенном в кирпичном заводе. Там сжигали в блокаду умерщвленных посредством голода людей. Теперь на этом месте станция метро «Парк Победы».

К крематорию через лес тянется неширокая побитая дорога. На угловой остановке стоят под зонтами люди, людей много, видно, что ждут они уже давно, в ту сторону идет только один автобусный маршрут. Сразу за крематорием город кончается. «И этих подбросим! » – не унимается Байков. Десятый «В» косится на сквозной и почему-то страшный лес, на людей, застывших в ожидании, и хохочет до икоты.

Тут вспыхивает зеленый, «пазик» неспешно поворачивает на проспект Непокоренных, и вскоре проезжает мимо Пискаревского кладбища. Десятый «В» синхронно смотрит вправо и успевает заметить в просвете между двумя плоскими портиками скульптуру Родины-матери. Трасса расположена выше уровня общих захоронений, которых не видно. А Родина-мать видна. Она высится на фоне серого неба, в конце длинной широкой аллеи.

Каждый раз, бывая на Пискаревском, дети задирают головы, пытаясь разглядеть выражение лица огромной, стоящей на высоком постаменте бронзовой женщины с шеей атлета и твердым подбородком. И каждый раз у них это не получается. Они видят проступающие под тонкой материей выпуклые накачанные мышцы живота и широкие, прочные бедра. Не прилагая усилий, женщина держит на кончиках пальцев бронзовую, перевитую траурной лентой тяжелую гирлянду, похожую на спелёнатого ребенка. С привычной готовностью к жертвоприношению, жестом, полным достоинства, она величаво протягивает свою ношу в пустоту. И вся фигура ее выражает непреклонную и сосредоточенную волю.

«Слушай, Заброда, а почему она такая… такая… – Жаворонкова подбирает слово, – …такая мощная…» Забродина пожимает плечами: «Ну не дистрофичку же блокадную тут ставить… все должны видеть…» Но что именно видеть, объяснить не может, и только бурчит: «Когда уже приедем-то…»

«Пазик» движется сквозь долгий лес. Почти десять утра, но кажется, что стемнело. К самой дороге подступают вечнозеленые сосны, стволы у них телесного цвета, и они светятся.

Жаворонок свешивается в проход и смотрит назад, в конец автобуса. Динэра не замечает этого движения, она тихо переговаривается с Байковым и Егоровым. Жаворонок ревниво хмурится. Вчера она передала Динэре листок со своим новым стихотворением, но обязательного в этих случаях ответа не получила. Можно было, конечно, позвонить Динэре еще вечером, но телефон стоит в коридоре, возле кухни, где допоздна сидели родители, а утром началась суматоха с отъездом на стройку.

Родители хотят, чтобы Жаворонок пошла «по их стопам». Но движение в этом направлении не вдохновляет Жаворонка, поскольку рано или поздно приведет к работе в «ящике». А Жаворонок туда не хочет и упорно продолжает писать свои «никому не нужные стихи». Мать называет Жаворонка идеалисткой. О Динэре родители и учителя между собой тоже говорят, что она «идеалистка». И не понятно, с какой интонацией это произносится: уважительной, сочувственной или осуждающей. Когда Жаворонок поинтересовалась у матери, что она имеет в виду под этим словом, та, немного подумав, ответила: «Не от мира сего». Жаворонок хмыкнула и ничего не сказала, решив, что настоящей идеалисткой, в прямом смысле повернутой на всю голову, была она сама в десять лет, когда ее раньше других одноклассников приняли в пионеры.

Случилось это в санатории, где она первые месяцы четвертого класса оправлялась после больницы, куда летом попала с «ревматической атакой». Слово «атака» тогда очень нравилось Жаворонку. В нем было что-то гайдаровское, отважное и гордое, что-то из «Военной тайны», где пал жертвой мальчик Алька, ее почти ровесник. Время, проведенное в больнице, запомнилось ей боксом-одиночкой, пыточными процедурами вроде неоднократных заборов крови из тонкой, ускользающей вены, болезненными уколами и принудительным глотанием зонда. Все это походило на инициацию.