Нетленный прах - Хуан Габриэль Васкес

Да, это был он. Тот самый человек, что привлек мое внимание перед тем, как с амвона прозвучало письмо Эрре-Аче сыну. Как я сразу его не узнал? Что изменилось в его наружности? Я не мог определить, но чувствовал необоримую уверенность, что он-то узнал меня мгновенно. Более того – он знал или думал, что знает о моем присутствии на отпевании, и наблюдал за мной издали, следил как соглядатай, а потом, притаясь где-то рядом, нескромно прислушивался к моим незначащим разговорам и ждал подходящего момента, чтобы изобразить внезапную встречу. И безошибочным инстинктом хищника уловил, когда лучше всего будет напасть на добычу. Недаром же Бенавидес сказал о нем: «Он – как ищейка». – И добавил: «А вы – след».

А теперь уж и я подумал: «Я – след. Он – ищейка. Я стану его добычей».

– Вот чудеса! – сказал он. – Вот уж не ожидал вас тут встретить.

У меня не было ни малейших сомнений в том, что он лжет. Но с какой целью? Знать невозможно, а вопрос, который разрешил бы мои сомнения, мне в голову не приходил. Как и вообще ничего, кроме решения последовать его примеру и тоже соврать. (Это едва ли не лучший выход из положения: ложь годится для чего угодно, она податлива и пластична, послушна, как ребенок, сделает, что ни попросишь, неизменно готова к услугам, не претенциозна, не себялюбива и ничего не требует взамен. Без нее мы бы и секунды не прожили в социальных джунглях. ) И я спросил:

– Вы тоже были на мессе? Не видел вас. Где вы притаились?

– Я рано пришел. – Он помотал рукой в воздухе. – Сидел вон там, в первых рядах.

– Не знал, что вы были знакомы с Эрре-Аче.

– Знаком – и очень близко.

– Да что вы говорите?

– Это и говорю. Знаете, дружба из разряда кратких, но очень плодотворных. Но, может быть, пройдем внутрь? Начинается настоящий ливень.

И в самом деле. Полдень потемнел, и на церковь обрушился дождь: толстые струи пошли хлестать по каменным ступеням, собирались лужами, а уж оттуда брызгами летели нам на башмаки, носки, обшлага брюк. Если останемся здесь, подумал я, вымокнем до нитки. И мы решили шагнуть за порог церкви и уселись на скамью в последнем ряду, вдвоем в пустом нефе, так далеко от алтаря, что не различали Христов лик. Это позабавило меня кинематографичностью – в фильмах так собираются на тайную сходку какие-нибудь итальянские мафиози. Карбальо занял место в середине длинной деревянной скамьи, я примостился как можно ближе к проходу. Гулкое эхо искажало наши голоса, и без того заглушаемые шумом ливня снаружи, и спустя какое-то время оба мы осознали, что машинально придвигаемся друг к другу, чтобы говорить и слышать, не напрягаясь. Я отметил, что на переносице у Карбальо – пластырь. Я посчитал, сколько времени прошло со дня нашей стычки в доме Бенавидеса, и подумал, что ни одна носовая перегородка в мире не будет кровоточить два месяца кряду.

– Как ваш нос?

Карбальо поднял руку, но до лица не донес.

– Зла на вас не держу, – сказал он.

– Но пластырь все еще нужен?

– Для того я вас и окликнул, – продолжал он, будто не слыша меня. – Чтобы делом, как говорится, доказать, что обиды не затаил и зла не помню. Хотя обошлось мне это недешево: помимо прочего, я потратился на обезболивающие. И сколько-то времени был нетрудоспособен.

– О-о, пришлите мне счета, и я…

– Нет, об этом и речи быть не может, – оборвал он. – Не оскорбляйте меня, пожалуйста.

– Простите, просто я подумал, что…

– Я не затем пришел проводить друга в последний путь, чтобы содрать с вас деньги за пару упаковок обезболивающего.

Карбальо был обижен и, кажется, непритворно. Кто же он такой? Каждое произнесенное им слово только сильней отталкивало меня – отталкивало, но и интриговало. Не без толики невольного цинизма я подумал, что пластырь на переносице – часть продуманного и очень притом незамысловатого образа и, вероятно, помогает ему добиться своего. Чего – своего? Тут воображение мне отказывало. Карбальо меж тем заговорил об Эрре-Аче: о том, как горюет по этой утрате, хотя ее и нельзя назвать внезапной, потому что болезнь эта – такая сволочь, простите, и именно потому сволочь, что предупреждает, чем обернется. Как бы мало ни длилась, как бы молниеносно ни сражала, всегда придется провести с ней несколько месяцев, получая от нее весточки. В этом – ее особая жестокость. В случае с Эрре-Аче, надо признать, она вконец остервенилась, как, впрочем, и всегда по отношению к лучшим. Да, тут мы решительно бессильны: если уж выпал тебе такой жребий, ничего не попишешь… О господи, опять, подумал я, опять, как и в первую нашу встречу, слышу я эту неразборчивую мешанину из общих мест и парадоксальных суждений. «Кончина Эрре-Аче – огромная потеря для нашей словесности, – сказал он. И, немного помолчав, добавил: – Такие, как Морено-Дюран, не каждый день рождаются».

– Вот это верно, – сказал я.

– Не правда ли? Об этом надо говорить во всеуслышание! Взять хоть «Коты канцлера» – какой прекрасный роман! А «Мамбру»? ! Чудо! Вы, кажется, резюмировали их, да?

– Что? – переспросил я.

– То есть рецензировали! Для журнала «Республиканский Банк». Отличная рецензия. Я хочу сказать – такая позитивная… Хоть и коротковата, на мой вкус.

Моя рецензия на «Мамбру» появилась в 1997 году. В ту пору сочинение ежеквартальных обзоров для «Болетин культураль» и «Библиографико дель Банко де ла Республика» стали для меня основным источником дохода. «Болетин» заслуживает самых лестных слов, но рассчитан он был не на широкую публику: его читали в академических кругах, посетители библиотек или маниакальные книгочеи. Неужели Карбальо рылся в моем прошлом? Как он вообще узнал про меня – и зачем узнавал? Неужели, как сказал Бенавидес, этот интерес пробудило в нем мое родство с Хосе Марией Вильяреалем, важным свидетелем событий 9 апреля? Хотя не исключено, что Карбальо – именно тот, чем кажется, а кажется он интеллигентом, у которого слишком много свободного времени и навязчивая идея… а литературные вкусы совпадают с моими: именно те два романа, выделенные им из обширного наследия Эрре-Аче Морено-Дюрана, выбрал бы я сам. Сейчас Карбальо пустился расточать ему неумеренные похвалы: «А что вы скажете о его первых фразах? Какие начала! “Арабы назвали тальк словом, обозначающим испарину невесты”. Это из “Рыцаря Непобедимой”. “Когда мы с тобой занимаемся любовью, смерть выигрывает партию в шахматы у Рыцаря Седьмой Печати”. Какие начала, Васкес, ах, какие начала! После такого хватаешь книжку и уже не можешь оторваться. По крайней мере я – человек, желающий, чтобы ему рассказали искусно сплетенную историю. Я, так сказать, – читатель-гедонист». И так вот он говорил, перемежая банальности с неожиданно глубокими и тонкими наблюдениями, которые казались взятыми напрокат у других, и вдруг произнес нечто такое, что среди всей этой словесной шелухи заблистало огнем на ночной горной вершине.