Адюльтер - Мария Эльнорд

– Не думаю, что это хорошая идея. Там будет много зрителей и…

– Ты затрусишь и убежишь, как тогда на экзаменах, – с издевкой добавляет Чарли, продолжая незамысловатую импровизацию на фортепиано.

– Но это было давно, – шепотом оправдывается парень и замолкает.

Расстроенный, Кевин отворачивается. Наверняка он вспомнил о ситуации из прошлого и решил не настаивать. Чувствуя на себе насмешливые взгляды студентов, он переводит взгляд на экран своего телефона. Мне становится как-то неприятно.

Судя по всему, только мне.

– Может, новенький поможет? – Мистер Дженкинс останавливается прямо передо мной. – Ллойд, верно?

Он протягивает мне руку, но мне не хочется ее жать. Преподаватели не должны поддерживать травлю студентов, какой бы она ни была.

– Меня зовут Генри Дженкинс.

Я киваю, надевая дежурную улыбку, и нехотя жму ему руку.

– Большинство студентов задействованы в рождественском концерте, а мистер Коллинз как всегда не вовремя сообщил о необходимости музыкального сопровождения.

Мне абсолютно наплевать на его слова. Я просто молча соглашаюсь.

– Отлично! – Он хлопает меня по плечу, из-за чего у меня возникает огромное желание сломать ему руку. – Считай, что вокал, ансамбль и сольфеджио ты уже сдал.

– Вы не говорили, что добровольца освобождают от занятий.

– Частично, только во время репетиций. Кстати, о них… – Он смотрит на часы на запястье. – Репетиция в самом разгаре. Мистер Коллинз уже ждет тебя.

Настроение окончательно падает. Меня одолевает странное предчувствие.

Я поднимаю чехол с гитарой и спрашиваю:

– Где проходит репетиция?

– О, я провожу! – Кевин вскакивает с места и в спешке собирает вещи.

Когда мы выходим из музыкального класса, парень облегченно выдыхает и сбавляет шаг, видимо, не желая возвращаться так скоро.

– А я-то рассчитывал, что хотя бы в университете на меня забьют, но нет, – тихо признается он.

– Тогда забей сам.

– У меня… знаешь, у меня вроде как слабая форма аутизма. Люди это замечают. А мне иногда трудно проявлять свои эмоции, но я стараюсь.

– На чем играешь? – Я решаю сменить тему, так как болеет он или нет – мне все равно, это никак не отразится на моем желании общаться с ним.

– Фортепиано и скрипка, немного на басах и ударных могу.

Мы проходим по коридору к лестничному пролету и спускаемся вниз. Настроения совсем нет, а необъяснимое предчувствие подначивает плохие мысли. Даже небольшая экскурсия Кевина не приносит никакого успокоения.

– Мистер Коллинз может показаться весьма эксцентричным, но он отличный учитель и режиссер. Кстати, учителей на актерском называют «мастерами». Но мистера Коллинза называют Зануда Бак.

Кевин отворачивается, чтобы скрыть улыбку, но в его глазах вспыхивает задорный огонек. Мой новый знакомый инстинктивно пытается скрыть свои эмоции, надевает маску «нормального человека», но как же это неправильно. Ненормальные – те, кто вынуждает таких, как Кевин, скрываться под масками.

Внезапно я вспоминаю, как в школе мы с ней устраивали взбучки кем, кто обижал других. Мы хотели, чтобы люди были добрее друг к другу. Она так хотела. Добрее нее я никого не видел. Она всегда излучала тепло и доброжелательность даже по отношению к тем, кто этого не заслуживал.

Я в городе, где все началось, и, черт возьми, как бы я ни пытался, выкинуть ее из головы у меня не получается.

Когда мы оказываемся в коридоре, я невольно останавливаюсь, впустив в память вспышки из прошлого. В тот день она звонко смеялась, обнимала меня крепко-крепко, а я предвкушал отъезд в Грецию. Наш выпускной класс пригласили на день открытых дверей в университет, но спустя пару минут вступительной речи ректора в актовом зале мы с ней решили сбежать на озеро.

Последний лучший день в этом городе.

– Мы пришли, – сообщает Кевин, затормозив возле двери.

Парень покачивается на пятках, барабаня подушечками пальцев по лямкам рюкзака. Он хочет что-то сказать, но не может решиться. Неожиданно, не говоря ни слова, он резко отворачивается и стремительным шагом направляется обратно.

– Эй, не хочешь посмотреть репетицию? – громко спрашиваю я.

Кевин примерзает к месту, а затем молча возвращается обратно.

Ведет он себя забавно: смущенно улыбается, смотря себе под ноги.

– Отлично, – подбадриваю его я, когда мы проходим в зал. – Мистеру Дженкинсу скажешь, что устроил мне экскурсию.

– Мистеру Дженкинсу наплевать на мою посещаемость. – Кевин присаживается в кресло на последнем ряду. – Я подожду тебя здесь.

Не отводя глаз от сцены, я спускаюсь к мужчине. Я сразу же догадываюсь, что это мистер Коллинз, ну или Зануда Бак, судя по тому, как эмоционально он жестикулирует и нервно размахивает листками с записями. На сцене разворачивается драма, в эпицентре – девушка, терпящая оскорбления других.

Зануда Бак не обращает на меня ни малейшего внимания. Он расстроенно хватается за голову после каждой реплики актеров. Впрочем, ребята выглядят довольно уставшими. Они лениво передвигаются по сцене, а массовка и вовсе зевает и разминает спины.

– Мистер Коллинз? – тихо зову я, но тот меня не слышит, и тогда мне приходится легонько толкнуть его. – Мистер Коллинз, я пришел по поручению мистера Дженкинса.

– О, музыкант! – Его глаза загораются. Мне не удается понять: разыгрывает ли он любезность или всегда так театрально проявляет эмоции.

Он останавливает репетицию и громко объявляет о моем прибытии.

Девушки на сцене заметно оживляются, парни бросают в мою сторону безразличные взгляды. Я же замечаю угольно-черный, блестящий рояль в глубине зала и по вполне очевидным признакам узнаю свою любимую марку – Steinway & Sons.

Зануда Бак приглашает меня на сцену и начинает задавать дежурные вопросы. Как банально. Я отвечаю не задумываясь, ведь меня лишь одно волнует: я должен добраться до инструмента и услышать его великолепное звучание.

Наконец-то мне предлагают сыграть.

Надеюсь, рояль содержали в хорошем состоянии. Даже одна расстроенная нота – преступление для Steinway & Sons.

Я сажусь за инструмент. Но что сыграть? Моцарт, Бетховен, Шопен – в моей голове разом всплывает добрый десяток любимых классических произведений. Вот только душа хочет петь, и, как только мои пальцы касаются клавиш, вместо Моцарта звучит грустная мелодия, которую я слушал в самолете, когда возвращался в Соединенные Штаты.