Дочь Рейха - Луиза Фейн

На улице у нашего дома припаркована машина, а в передней я застаю незнакомую молодую женщину: на ней плотно облегающий коричневый костюм, который делает ее похожей на боквурст [1 - Боквурст (нем. ) – варено-копченая колбаска, разновидность сардельки. – Здесь и далее примеч. перев. ]. У незнакомки круглые щеки, курносый нос и губы такой толщины, каких я не видела ни у кого в жизни. Волосы цвета оберточной бумаги заплетены в косу, так плотно уложенную на макушке, что кожа над ушами натянулась и покраснела. Она смотрит на меня с удивлением.

– Здравствуй, – ласково говорит она мне. – Я фройляйн Мюллер. А ты, наверное, Герта?

Папа, большой как медведь и красивый в обтягивающей форме СС, выходит из кабинета. Протягивает фройляйн Мюллер пару тоненьких папок.

– Привет, Шнуфель! Пару дней не увидимся. Уезжаю в Берлин, по делам СС. – Он обнимает меня, прижимая мою голову к своей груди. Твердая пряжка его нагрудного ремня впивается мне в щеку. – А где твоя мать? Елена, Елена! – От крика внутри у него все вибрирует.

– Франц? – Мама в широкополой соломенной шляпе и летящем платье входит через заднюю дверь из сада. В руках у нее срезанные цветы, ножницы и еще что-то. За ней идет Карл. – Ты дома? Почему так рано? – удивленно спрашивает она.

– А, вот ты где. Елена, это Хильда Мюллер, моя новая секретарша. – (Молодая женщина улыбается и кивает маме. ) – Слушай, я еду в Берлин. Дело срочное – у нас опять проблемы с коммунистами. – Он вздыхает. – А у меня еще еженедельная передовица для «Ляйпцигера» не готова, хотя завтра уже крайний срок. Фройляйн Мюллер поедет со мной и поможет в работе. – Папа умолкает, поднимает руки к лицу и трет его ладонями, сильно надавливая на глаза пальцами.

Бедный, он так устает на двух работах!

– Ты остановишься у бабушки Аннамарии? – спрашивает Карл.

– Надеюсь, что нет, – отвечает папа. – В смысле, – тут же поправляется он, – я, конечно, зайду к матери, если время позволит, что вряд ли. – Он поворачивается к маме. – Вечером позвоню. – Он берет ее руки в свои, целует в щеку. – Пока, Шнуфель, – говорит он мне, – слушайся маму.

– Хорошо, папа.

Я заглядываю ему в лицо, обрамленное светлыми, тщательно зачесанными назад волосами. Ловлю взгляд его светлых глаз в надежде прочесть в них любовь и показать ему, что я сама хочу всегда быть только хорошей. Но он смотрит не на меня, а на часы.

– Нам пора. – Папа поворачивается к Карлу. – Остаешься за старшего, молодой человек. Береги сестру и мать.

Втроем мы стоим у двери и смотрим, как они с фройляйн Мюллер садятся в блестящий черный автомобиль. Юбка на женщине такая тугая, что, кажется, вот-вот треснет. У нее большой круглый зад, и она ходит переваливаясь, как гусыня.

– Мама, – говорю я, когда автомобиль отъезжает, – Гольдшмидты, которые живут через дорогу, говорят, что папа украл наш дом. Разве это можно – украсть целый дом?

Мама поворачивается ко мне так резко, что подол ее платья взлетает вокруг нее, и смотрит мне в лицо:

– Они так сказали? Зачем ты с ними разговаривала?

– У них есть собачка, а я хотела ее погладить. Можно нам тоже завести собаку, раз мы живем здесь?

– Нельзя говорить с этими людьми.

– Я только хотела погладить собачку.

– Они же евреи, Хетти.

От этого слова по спине у меня бегут мурашки. Откуда мне было знать?

– Грязные свиньи, жиды, – говорит Карл и морщит нос.

– Они бездельники и заняты только тем, что распространяют лживые сплетни, – твердым голосом произносит мама; я наблюдаю за тем, как она ставит цветы в вазу и наполняет ее водой. – Это их основное занятие. Запомни, тебе нельзя разговаривать с ними. Мы живем в трудные времена. Вот почему папа служит в СС и работает в газете. СС защищают Гитлера и борются с любыми партиями, которые пытаются оказать ему сопротивление. Вот почему тебе, Хетти, следует с осторожностью выбирать себе друзей. Водись только с настоящими немцами, как мы. Ясно?

– Да, мама.

Она снова выходит в сад, и я за ней – не хочется оставаться в одиночестве. Там я рассматриваю кусты и цветы вдоль ограды. Надо же, здесь такой покой, тишина, и не подумаешь, что за пределами кованой решетки нашего сада затаилось зло. От страха меня снова пробирают мурашки. И тогда я представляю себе огромного свирепого пса, который бегает в саду вдоль забора, охраняя нас и наш дом. Мне сразу становится спокойнее.

8 октября 1933 года

В парадную дверь стучат.

– Кто бы это мог быть в такую рань, да еще в воскресенье?

Мама хмурит брови. Высокая, гибкая, наряженная в платье персикового цвета, она слетает по лестнице на первый этаж. Тонкая прядка волос выбивается на бегу из ее темного пучка волос, и мама заправляет ее за ухо.

Я уже тяну к себе массивную входную дверь. На крыльце стоит Вальтер, руки в карманах. Распахиваю дверь еще шире и набираю побольше воздуха в грудь, стараясь казаться выше ростом.

Когда Вальтер был малышом, он, наверное, походил на тех пухлощеких, светловолосых херувимов, которые парят в облаках на картинах с изображениями Марии и Младенца Христа. Сейчас ему четырнадцать, и хотя волосы у него по-прежнему кудрявые и светлые, а глаза голубые, но щеки уже втянулись, руки и ноги удлинились, сделав его похожим на жеребенка-подростка. Еще не мужчина, но уже не мальчик.

– Карл! – зовет мама.

Стоя на нижней ступеньке лестницы, она держится за круглую деревянную шишечку на перилах с таким видом, точно боится упасть.

– Доброе утро, фрау Хайнрих, – вежливо говорит Вальтер и переступает порог. – А Карл ничем не занят?

– Поднимайся, – зовет его Карл, чья ухмыляющаяся мордаха уже появляется на верхней ступеньке лестницы. – У меня поболтаем.

– Привет, Вальтер, – говорю я.

Тот наклоняется развязать ботинки и, кажется, совсем меня не слышит.

– Хочешь подняться в дом на дереве? – делаю я вторую попытку, но он уже бежит наверх, к Карлу.