Селфи с судьбой - Татьяна Устинова

– Ты ещё меня вспомнишь, – приговаривала бабка. – И дядю Васю! .. Им сносу нет, сапогам этим, внук твой будет носить! И в лесу – самое милое дело, нога не упреет, с кочки не соскользнёт! Резиновые перед этими сапожками – тьфу!

– Зато резиновые в моде, – подлила масла в огонь поэтесса. Она наблюдала всю сцену с живейшим интересом. – И не промокают.

– Тю! Не промокают! .. – Бабка презрительно махнула рукой на громоздившуюся возле буфета резиновую гору. – И хде они не промокают-то, у них в Китае, что ль? ! Весь товар китайский! Поди-ка денёк походи в резине, не промокают! А в дяди-Васиных ножки как новенькие будут! .. Слышь, парень, если в болото полезешь, сначала дёгтем сапоги намажь как следует, а сушить ни на печке, ни на батарее нельзя, всю кожу попортишь. Лучше всего на чердаке за стрехой повесить. В каждый сапожок овса насыпать, овёс всю влагу вытянет, да и зацепить, чтоб маленечко ветерок обдувал.

– Зачем тебе такие сапоги? – спросила поэтесса у Ильи. – Всё равно выбросишь. Оставь для тех, кому они на самом деле понадобятся!

– Сколько? – спросил Илья у бабки. Ногам было непривычно и неудобно.

Бабка вздохнула и отвела глаза.

– Дядя Вася пять тыщ просит. Да ты гляди, какая работа, стежок к стежку! А подмётка! И возни с ними много, оттого дорого.

Илья достал из заднего кармана кошелёк.

– Возьмёшь? – просияла хозяйка. – Бери, сынок, не прогадаешь, вспомнишь ещё меня и дядю Васю-то! А я вам за просто так капустки положу и вон огурчиков! А шлёпанцы твои в газетку заверну.

– Говорят, у вас тут убийство было, – сказал Илья, глядя, как обветренные, будто занозистые бабкины пальцы ловко заворачивают в газету его кеды.

– Было, было, сроду ничего такого не знали, а тут на тебе – случилось! И женщина она хорошая, почтенная такая, приезжала часто. Одним разом под Новый год или под Рождество, что ли, у меня капусты всю бочку взяла. Там у ней какой-то банкет или праздник в Москве-то намечался, она и взяла. Шофёр ейный прям бочку в машину и бухнул! А потом вернула тару-то. У нас бочки все считаны, их тоже, хороших, не достать.

– А почему её убили, если она… почтенная?

– Дак не знает никто! – Бабка аккуратно положила свёрток и побрякала штырьком рукомойника – ополоснула руки. – И вот что я тебе скажу – не наши это, не сокольничьи! Приезжие её убили.

– Как – не ваши? Арестовали же какого-то вашего алкоголика!

– Витьку-то? – И бабка махнула рукой. – Да ну его! Он небось шлялся возле Зойкиного магазина, хотел сотенную на поллитру стрельнуть, а покойница-то там где-то платок обронила, или из кармана он у ней вывалился. Его ведь почему арестовали? Потому что платок у него нашли, а платок с покойницы, и вся недолга.

…Случайный дедок в электричке тоже утверждал, что арестовали ни в чём не повинного человека. А Зоя Семёновна – Зойка! – кричала, что он убил. Он убил и сидит! И водитель, который вёз Илью со станции, говорил, что убил Петрович.

…Сплетни и слухи. Олег Павлович, директор, запрещает своим разговаривать об убийстве. Но он зачем-то разыскал Илью Субботина и умолял приехать. Именно так – умолял.

– Только Зойка чего-то знает, – заговорщицким тоном продолжала бабка, – и молчит. Может, она сама Витьку и оговорила, и платок ему подкинула, чтоб его под замок замкнули.

– Зачем это ей?

– А чужая душа потёмки. Она от него тоже, знаешь, натерпелась! Как аборт в Ярославле сделала, с той поры ведь и нет деток. Ребёночка Витька не схотел. Куда нам, говорит, мы молодые, для себя пожить должны. Нынче всякий для себя живёт, а не для Бога и не для общества. Вот и Витька так. Чего положить-то? Вилок или крошева?

– А? Вилок.

Бабка отвалила камень, прижимавший деревянный круг, и запустила руку в бочку.

– Ещё, может, какой хахаль у ней завёлся из приезжих, у Зойки-то. Она всё время с ними крутится, с вами, то есть.

Поэтесса по имени Ангел громко захохотала. Бабка вынырнула из бочки и посмотрела на неё неодобрительно.

– Хахаль! – с нажимом хохотала поэтесса. – У Зои Семённы!

– Ну, доподлинно я не знаю, – бабка поджала губы, – а только живёт у ней кто-то, вот те крест. И никто его не видал.

– Секундочку, – встрепенулся профессор Субботин. – Кто живёт? Где?

– А у Зойки в магазине! На втором этаже! Сама-то она за плотинкой квартирует, а второй этаж в магазине у ней под мастерскую приспособлен, там всякие решёта, коклюшки, машинка швейная, ло? скут, стол огроменный! .. От это я своими глазами видала. Она, когда открытие сделала, всех односельчан звала посмотреть, как всё устроено. Ну, мы и ходили. А нынче у ней в мастерской живёт кто-то. И давно живёт-то!

– Что вы видели?

– Свет я видала, хоть и зашторено всё, как в бункере! – Илье показалось, что бабка сейчас покажет поэтессе узловатую фигу. – Чего это Зойка просто так свет станет жечь, когда за него такие деньги дерут! Да и магазин на замке был, и ещё на поперечину заложен! .. А сама она дома была, мне отсюда видать, как народ по плотинке шастает, и Зойку я видала! ..

– Да она старая, Зоя Семённа! Какие у неё кавалеры? – влезла деваха.

– По-вашему, по-городскому, может, и старая, – отчеканила бабка, – а по-нашему – ишшо не очень. Ну? Всё? Заговорилась я с вами!

На ярком солнце после полутьмы лабаза да в непривычной обуви Илья оступился и чуть не упал с крыльца.

– А ты чего? Тайный следователь? Чего ты всё спрашиваешь?

– Мне нужно, я и спрашиваю.

– А зачем тебе нужно?

Он не ответил.

…Слухи, сплетни. Кто-то что-то видел. Кто-то что-то сопоставил, и ответ в уравнении не сошёлся.

– Ты писатель? – не отставала Ангел. – Роман пишешь?

– Я поэму пишу, – рассеянно сказал Илья.