Самая страшная книга 2021 - Майк Гелприн

Федор, до того как подсесть на стрелецкий харч, бил зайцев и уток. Но здесь, далеко за Камнем и еще дальше от дома, раз за разом возвращался с пустыми руками. Ни лес, ни река не хотели кормить чужаков.

Он перегнал с зуба на зуб хвойную иголку.

Перед ним возникло бледное лицо отшельника. Косые глаза, жидкая бороденка. Дикий мужик, менявший на заставе на Лозьве ягоды и лечебные травы на перевар соль, отвел стрельцов к избе, которую давным-давно сложили то ли строгановские торгаши, то ли старообрядцы, потянувшиеся следом за казаками и государевыми стрельцами на дикие земли. Получил за это пару бутылей перевара и малую пищаль, но взял слово с урядника, что никто не притронется ни к старому кедру, ни к глухарям на ветвях, ни к любому другому зверю в лесу. И лес рубить для обогрева не станет – только валежник собирать. Взамен вогулич пообещал научить, как добраться до правого притока Лозьвы, на берегу которого надлежало заложить острог.

Яро говорил, аж щеки раскраснелись.

– Это почему еще зверье бить нельзя? – изумился тогда сотник. – Запасов с гулькин хер осталось.

– В тебе – мало. – Вогулич приложил растопыренную пятерню к его груди, потом к своей. – Во мне – мало. В нас всех мало, мы – чужие лесу.

Затем указал на кедры, камни, траву, небо.

– А в этом – много. Сила. – Сжал костлявый кулак. – Лес не звал вас. Не гневи, не тронь его. Он хозяин. Дорого с чужаков спросит.

Сотник махнул рукой, дал слово – и был таков.

Боров проклятый! Что ему стрелецкие беды? Наверное, даже в этом краю ложился спать сытым, грел бока у костра и нюхал табак. Такому слово дать – что в лужу плюнуть. По пути, небось, не гнушался стрелять зверя, а им, раненым и хворым, запретил.

Глухари сидели тихо, почти не шевелясь. На пороге леса, где хватало новых поселений и казацких укреплений, птицы так и шныряли в траве, выискивая ягоды и орехи. А эти словно приросли к ветвям.

Федор поднял пищаль, выцеливая глухаря пожирнее.

Он без труда отыскал жилище отшельника. Дорогу указывали плетеные знаки, развешанные на кедровнике. Да и не впервой старому стрельцу было сюда идти: меняли осенью перевар, дробь и порох на орехи, ягодные отвары, припарки, сушеные грибы.

Но в этот раз вогулич не вышел навстречу.

Ветер намел в пустой берестяной чум палой листвы и сора. Поделки из костей и щепы одиноко постукивали на растянутой вокруг поляны лозе. Очаг засыпали землей и бросили сверху костяную фигурку страшилища с телом человека и головой оленя.

Федор слыхивал, что отшельники ходят с места на место, а зимой и вовсе перебираются поближе к срубам сородичей, так что не удивился, не найдя вогула.

– Тебе же хуже. – Он крагой похлопал по висевшему на бечевке глухарю. – Я-то угостить хотел.

Стрельцы крепли, даже Павлушку жар отпустил. Парень похудел вполовину себя прежнего, но теперь сам мог выйти в нужник.

– Так, глядишь, и подвод дождемся! – весело проговорил он, выбирая куски мяса из похлебки. – Сухарей бы…

– Угу, и пряников, – хмыкнул однорукий Мишка.

– И бабу, – добавил Григорий.

– На подводах все будет, – уверенно заявил Федор. Он чувствовал небывалый прилив сил, словно помолодел на десяток лет.

– И бабы тоже? – Гришка усмехнулся.

– Тебе и кобыла сгодится.

Зима уже не казалась страшной. Трав, припарок и ягодных сборов Федор принес полный корневатик. Пауревич разберется, что из взятого на стойбище пригодится в хозяйстве. Мясо есть, дров полно, река неподалеку, а пухляк ляжет – вовсе ходить никуда не нужно: зачерпнул котелком – и на огонь.

Памятуя о холодах, Федор снова пошел на добычу. И если раньше обходился двумя-тремя тушками, то в этот раз ухватил четверых глухарей. Гришка вызвался сообразить коптильню, чтобы наготовить мяса впрок.

– Мужики! – Федор ввалился в сени, отряхнулся от ледяной мороси. – К ночи все пухом завалит! Сани готовьте.

Ему не ответили.

Хмыкнув, стрелец вошел в избу, да так и обмер.

Четверо соратников жались к стене, как испуганные мыши. Кто лучину держал, кто каганец. Золотой свет очерчивал скрюченную фигуру на колоде возле стола.

– Кого нелегкая притащила?

Павлушка перекрестился, ответил:

– Тихон воротился.

– Воротился, – прошептал Миша. – Утром просыпаюсь – а он на пороге стоит. Спрашивает, войду? Я и брякнул спросонья, заходи. Тихон сел за стол, а потом говорит: «Запах похлебки учуял, есть хочу».

Федору показалось, что его гладит по спине холодная лапа. Понял – это страх. Не такой, когда с пищалью выцеливаешь врага и ждешь встречной пули, не такой, когда в сшибке колешь бердышом по макушке. А иной породы: когда ни душа, ни сердце, ни голова не хотят верить тому, что видят глаза и слышат уши.

– Как же это так, братцы? Как же оно так-то? – слова, будто репей, застряли в глотке старого стрельца.

Тихона-пушкаря закопали на прошлой неделе. Брюхом маялся еще с последней стычки: то ли едкого дыма надышался, то ли перетрясся сильно, когда вогуличи на них из леса поперли. Что ни съест – тут же ртом или задом обратно выходит. Потом и вовсе кровью потек. Так и помер.

А сейчас он, какой-то черный, мерзлый, набухший от влаги, сидел за столом. Гнилое нутро раздулось, смердело даже не мертвечиной, а будто палой листвы в кишки натолкали.

Федор опомнился, когда перекрестился уже в десятый раз. И то лишь потому, что Павлушка потянул за грязную полу плаща.

– Что делать будем, старый? Бесовщина же! Как есть бесовщина!

– Тьфу на тебя! – огрызнулся во весь голос Мишка. – Тихон в Бога веровал, крест носил, чужого не трогал и баб здешних не брал на силу ни разу. Значит, и беса в себя не впустил бы. Всякое случается. Может, и вправду голод потащил бедолагу?

– Виданное дело! – прыснул Павлушка. – Голод из могилы только упыря поднимет, да разве ж это упырь?