Зазеркалье - Лин Яровой

– Которого? Этого? Не, не дам. Гитлер не продаётся.

– Чего?

– Не продаётся, говорю, чего-чего. Другого бери.

Я невольно усмехнулся. Потом спросил:

– А почему Гитлер?

– Злой, сука. Как чёрт.

Хозяин двора вновь плюнул на землю. Потом зашёлся нехорошим кашлем.

– Ви-и-итя! – донесся бабский крик из дома.

– Хули надо? ! – заорал мужик в ответ.

– Кроля делай, херли расселся? Готовить пора!

– Помолчи на хер! – крикнул хозяин двора. – Люди пришли, а ты орёшь, как свиноматка! Ща принесу! Ты мне не надо!

Он выматерился себе под нос, затем закурил новую сигарету и, нехотя, встал с пенька.

– Выбирай, короче. Я пока делом займусь. А то родная меня с ума сведёт. Ежа ей в пизду.

Подойдя к вольеру, мужик на секунду задумался. Затем достал из кармана толстую перчатку и, надев её, схватил за уши Гитлера. Кролик закричал, как ребенок. Забрыкался ногами, царапая мужику запястье.

– Ах, сука! – выругался хозяин двора, выронив изо рта сигарету.

Свободной рукой он схватил кролика за задние лапы, согнув его дугой. Ушастый не сдавался – продолжал извиваться всем телом. Тогда мужик подошёл к противоположному концу забора, и, отпустив уши кролика, взял увесистую дубинку.

– Ну-ка смирно, сученыш! – выругался громко.

Ушастый замер на секунду, повиснув головой вниз. Мужик взмахнул палкой. Один раз. Второй. Дубинка скользнула вдоль шерстки, словно бы и не задев животное. Только два глухих удара – будто по полному водой ведру – подсказали: не промахнулся.

Кролик обмяк. Чёрное ухо безвольно опустилось вниз.

«Быстро, – подумал я. – Так быстро».

Мужик бросил дубинку на землю и подошел к чахлой берёзке, росшей во дворе. К её стволу была прибита поперечная балка с обмотанной вокруг бечевой. Я опустил глаза и заметил бурые пятна на траве у корней дерева.

Хозяин стянул зубами перчатку. Затем ловко подвязал тушку за задние лапы, чуть растянув их в стороны. Достал нож.

– Ты выбрал, нет?

– Что? – дёрнулся я, очнувшись. – А, да. Выбрал.

– Погоди тогда, – кивнул мужик. – Я сейчас быстро закончу, чтобы эта отстала, и тебе зверя забьём.

Он взял болтающегося кролика за уши, чуть подвернул ему голову и ткнул лезвием в шею. Быстро. Точно. На сухую траву полилась горячая, исходящая паром кровь. Бурая струя ударила из тушки с напором, слабея с каждой секундой.

«Хоть бы ведро подставил, – подумал я. – Вонять же будет».

Мужик заметил мой взгляд.

– Чего так смотришь? – ухмыльнулся. – Крови не видел?

– Видел.

– А чего тогда?

– Непривычно.

– Чего непривычно? Ты ж мент.

Я удивлено приподнял брови. Мужик отхаркнул на землю и объяснил:

– Помню я тебя. Ты ведь Лотова сын, да? Ты к нам еще приезжал, когда продавщицу зарезали.

В голове пронеслись картинки десятилетней давности – красные, густые… Окоченевшее тело в кладовой. Забрызганные стены. Перерезанное горло, в котором белел позвонок. Двенадцать лет прошло, а воспоминание яркое, словно вчера случилось.

– Это ведь ты Сивого поймал тогда? – спросил мужик.

Я кивнул.

– Он, кстати, вышел, – сказал хозяин двора, будто между делом. – Где-то года три-четыре назад. Вроде, тихий стал, говорят. А как по мне, всё равно сядет обратно рано или поздно. Что он, что братец его, Строганчик, – зверьё.

Ещё где-то с минуту мужик держал кроля, а потом отпустил. Последние капли упали на почерневшую траву. Вытерев нож о рукав, мужик начал разделывать животное, работая будто небрежно, но вместе с тем ловко, словно судмедэксперт.

Я смотрел завороженно – переживал смесь наслаждения и брезгливости. Нож мелькал в руках мужика – раз, два… шкура с лапки отлетела вниз.

– Я ведь и жену твою знаю, Лидку. Она у моей практику проходила. Помню её молоденькую. Красивая девка. Халат наденет, волосы распустит – вся больница заглядывается. А ты, по-моему, в то время вечно с Морозовским сыном шатался. Как его зовут? Максим?

– Да. Максим.

Раз, два… вторая лапка туда же. Мужик подтянул шерстку, дёрнул пальцами что-то за хвостом кролика.

– Ты с ним и дом строил? На Березовой?

– С ним.

– Хороший дом вышел. Ладный. Соседям на зависть.

Раз, два… Лезвие скользнуло вниз. Кролик болтался наполовину освежеванный.

– Кстати, насчет соседей, – сказал я. – Что с Валерой случилось, не в курсе?

– С Колебиным?

– Ага.

Мужик вытер вспотевший лоб запястьем. Глянул на окровавленный нож, и продолжил разделывать тушку.

– Да ёбнулся он. Сгинул. Прошлой осенью ушёл с другом своим в тайгу и не вернулся.

– Синька?

– Не, – покачал головой мужик. – Он не пил. Как узнал, что помрёт скоро, так бросил.

Я озадаченно глянул на хозяина двора.

– В смысле узнал?

– У него рак нашли.

– И давно?

– Года два назад. Как пришибленный ходил всё время. Потом ещё Варька его расшиблась, один остался. А позапрошлой осенью к нему этот хер жить заехал. Весь в чёрном, словно с тюрьмы сбежал.

– Тоже археолог?

– А хер знает. Может быть, и копали вместе раньше что. Я его краем глаза только видел. И то – со спины. Он у Валеркиного дома сидел, курил в одну харю и в лес куда-то смотрел.

На другом конце посёлка зазвенели колокола. Пять часов. В местной церкви начиналась вечерняя служба. Повернув голову, я посмотрел поверх крыши избы, но храма отсюда не было видно, хоть и стоял он высоко – на холме у изгиба реки. Перекрестившись трижды, я опустил взгляд и глянул на хозяина двора. Тот словно и не услышал звона колоколов. Видимо, заработался. Или привык.

– Я вот как думаю, – сказал он. – Этот хер Валеру в могилу и свёл. Он его вылечить обещал. Вот, видать – долечил.

– Вылечить? От рака?

– Ага. Шарлатан, сука. У Валеры пил, жрал, а чтоб не выгнали, по ушам ездил, мол, знает, как смерть обмануть. А наш Валера – собачья душа. Ему пиздят, а он и верить рад.