Третья сторона - Макс Фрай

Просыпается, проявляется, дышит. Голодает. Не дрожит, приближается. Приблизился, принюхался, узнал.

Встретились, ластятся. Сговариваются.

А-шшшу-ай-шшшуу-аай-шу-шшуу.

Сса-а-шшу?

Су-шуу-шшу.

Договорились. Плетут. Голодают. Плетут, дрожат, ждут.

* * *

Ольга идёт по заснеженному городу, в городе темно. Здесь всегда темно, здесь всегда снежно, этот город для снега и темноты, не для людей. Людей отсюда увозят каждый день в девять вечера, неизвестно куда, известно, что это погибель, гибель, гибель – здесь в девять вечера, каждый день, всегда.

Ольга идёт, оглядываясь по сторонам, она хочет спастись, но не знает, как. Правила поведения здесь постоянно меняются, но их нигде не пишут, не рассказывают, не объявляют по радио, правила просто есть, их следует знать. Сейчас Ольге надо сделаться Катей. Она повторяет: «Я Катя, Катя». Это важно, правила опять изменились, сегодня быть Ольгой нельзя.

Катя, беги отсюда, беги, уезжай, тебе нужен поезд, скорее иди на почту и купи там билет на поезд, ещё только четверть девятого, ты можешь успеть, – говорит кто-то. Никого рядом нет, только голос звучит, по тембру и интонации он похож на Ольгины мысли, но это всё-таки не они. Голоса надо слушаться; обычно здесь никого слушать нельзя, в этом городе вечного снега и тьмы все враги, но голос не враг, у голоса нет тела, он не может убить и съесть… или всё-таки может? И сейчас заманивает в ловушку. Например, на почте, сидит его, голоса, тело с часами на окровавленной левой руке, на часах уже почти девять, а билетов на поезд там нет.

Никогда неизвестно, что здесь правда, что нет, кто помощник, кто враг, где спасение, где ловушка, можно только угадать. Надо, чтобы очень повезло, тогда угадаешь. Катя не умеет угадывать, ей редко везёт. Ольге страшно; нет, не Ольге, а Кате, она сейчас Катя. Катя хочет спастись, убежать, уехать из снежного города, но она не умеет спасаться, и никто её не спасёт.

Катя, Катя, – укоризненно говорит толстая женщина в вязаной шапке, – ты зачем идёшь мимо почты, Катя? На почте очередь за билетом, смотри! Длинная очередь, медленно движется, ты точно не успеешь. Войди, Катя, становись в очередь, стой до девяти. Купи, Катя, билет, два билета, себе и Ольге, если денежки есть, – на этом месте толстуха начинает заливисто смеяться, обнажая страшные гнилые клыки, визгливо повторяет сквозь смех: – Оленьке тоже купи билетик, Катенька! Денежки не жалей, больше не пригодятся, мёртвым нужна только морковь, морковь, – и как бы в подтверждение своих слов вынимает из рваной дыры на месте левого глаза огромную мягкую бледно-оранжевую морковку, но Катя туда не смотрит, она только что вспомнила важное правило: мёртвые женщины исчезают, если на них не смотреть. Открываются двери лифта, Катя входит, ликуя: я спасена! На этом лифте можно уехать далеко, прочь от почты, теперь не придётся в очереди за билетом до самого страшного девятого смертного часа стоять.

Когда за Катей закрывается дверь лифта, она снова становится Ольгой, которой здесь быть нельзя, и тут же понимает: у меня нет билета! Я еду без билета, мне конец! Она пытается закричать: «Пожалуйста, остановитесь, я пойду за билетом», – но цепенеет от ужаса, не может издать ни звука, а лифт, набирая скорость, едет куда-то, или летит, или падает; лифты всегда падают, если заходишь в них без билета, – вспоминает Ольга.

Падает, падает лифт.

* * *

С-шшши-ёошшом!

Ошом-шоом!

Едят. Ликуют. Едят.

* * *

– Почему мы ничего не делаем? – спросил ангел Урсус Маритимус.

Вообще-то никакой он не Урсус, а просто Михаил Константинович. Но ему сказали, прежнего Михаила Константиновича, как ни крути, больше нет, поэтому лучше сразу с ним распрощаться, чтобы не было искушения по привычке продолжать считать себя человеком, которого так зовут. Если без имени неуютно, можно придумать какое-то новое и менять его, когда захочется, хоть каждые полчаса. Ну он и выбрал – в честь белого медведя. Такое имя менять ещё долго не захочется. С детства восхищался страшным красивым северным зверем, втайне считал, что белый медведь – его тотем.

– Потому что ещё рано. Надо подождать. Потом объясню, почему, а пока просто поверь мне на слово, – ответила ангел Вера Ахметовна. И ласково обняла ангела Урсуса Маритимуса, чтобы не нервничал. Вернее, что-то такое с ним сделала, тождественное ласковому объятию для тех, у кого нет плотных человеческих тел.

Вообще-то никакая она не Вера Ахметовна. И не факт, что «она». Просто когда ангелу Урсусу Маритимусу, бывшему Михаилу Константиновичу, предложили самому придумать себе идеального учителя, рядом с которым всегда интересно, которому не стесняешься задавать вопросы, если чего-то не понял, в памяти сразу всплыло лицо Веры Ахметовны. Вера Ахметовна была его учительницей математики с четвёртого по седьмой класс. А потом они переехали, и школу пришлось поменять. Он скучал по Вере Ахметовне, даже письма ей писал, правда, ни одного не отправил, постеснялся; теперь-то ясно, что зря. Таких чудесных училок, как Вера Ахметовна, в его жизни не было ни до, ни после; ладно, грех жаловаться, она-то сама была.

В общем, ангел Урсус Маритимус вспомнил Веру Ахметовну, выбрал её в учителя, и она тут же пришла, бесплотная, но безошибочно узнаваемая, черноглазая, с длинной шеей и худыми руками, как у фарфоровой балерины, с седыми волосами, связанными на затылке аккуратным узлом. Сказала: «Будем работать в паре, так понемножку всему и научишься, тут у нас такие дела творятся, что словами бесполезно объяснять».

И теперь ангел Урсус Маритимус и ангел Вера Ахметовна вместе пребывают во тьме – на тех избыточно тёмных участках тьмы, которые надо озарять вечным светом. Такая у них работа; Вера Ахметовна говорит, самая лучшая в мире для тех, кто, так получилось, больше всего любит помогать и спасать, а Михаил Константинович пока просто не знает. Он совсем новичок. Не только к работе, а даже к самому себе не привык.

На самом деле, вряд ли они с Верой Ахметовной именно ангелы. Просто бестелесные существа, наделённые своего рода властью над некоторыми видами материи, вернее, над некоторыми видами отсутствия того, что люди считают материей. Но об этом, честно говоря, лучше думать поменьше, хоть и считается, будто после смерти невозможно сойти с ума.