История нового имени - Элена Ферранте

Хотя стояла жара и Лила плохо себя чувствовала, она не ограничилась одной лавкой. Время от времени она увязывалась за Пинуччей в магазин на пьяцца Мартири, где стройкой командовал Микеле, но где часто бывал и Рино. Она наблюдала, как движется работа, поскольку производство обуви марки «Черулло» касалось не только ее брата, но и Стефано, который был в доле с Солара.

Здесь Лила тоже никому не давала скучать. Она забиралась на стремянку, оглядывала будущий магазин сверху, соскакивала вниз и принималась переставлять мебель. Сначала все сопротивлялись, но постепенно, один за другим, начали сдаваться под ее напором. Микеле, настроенный к Лиле особенно саркастично, первым оценил пользу ее советов.

– Дорогуша! – поддразнивал он ее. – Может, заглянешь как-нибудь к нам в бар? Он нуждается в обновлении, а я хорошо тебе заплачу.

Перспектива обновления бара Солара Лилу привлекала мало, зато, поняв, что на пьяцца Мартири достаточно всех перебаламутила, она переместилась на следующий объект, которым стала старая колбасная лавка, в которой царствововало семейство Карраччи. Она заставила Стефано отправить Альфонсо домой – пусть готовится к переэкзаменовке, – и убедила Пинуччу, что ей, как и ее матери, куда важнее находиться в магазине на пьяцца Мартири. Понемногу она навела в старой колбасной порядок, упростив работу и повысив продажи. Мало того, она доказала Стефано, что его матери и сестре вообще нечего делать в лавке, со всем справится Ада, надо только побольше ей платить.

Возвращаясь к вечеру с моря, я отводила девочек к матери, а потом заходила к Лиле в лавку – узнать, как у нее дела, и посмотреть, растет ли живот. Лила была какой-то дерганой; мне не нравилось, как она выглядит. На мои осторожные вопросы: как протекает беременность – она не отвечала, а то и вовсе выпроваживала меня из лавки, бормоча себе под нос: «Не желаю об этом говорить, это хуже болезни, внутри какая-то пустота, и она тянет меня к земле». Потом она переключалась на свои лавки, старую и новую, или на магазин на пьяцца Мартири, и в своей обычной манере превозносила их, как будто там творились настоящие чудеса, и только я, недотепа, оставалась от них в стороне.

Но я уже хорошо выучила все ее приемчики; я слушала и не верила ни единому ее слову, хотя мне было трудно не восхищаться энтузиазмом, с каким она играла и служанку, и хозяйку одновременно: она болтала со мной, беседовала с покупателями, перебрасывалась репликами с Адой, и все это – не прекращая отрезать, взвешивать, заворачивать, получать деньги и отсчитывать сдачу. Она крутилась и фонтанировала, не жалея себя, словно вела беспрестанную схватку, позволявшую хоть на время забыть о той тяжести, которую она почему-то называла пустотой.

Но больше всего меня поражало, как небрежно она обращалась с деньгами. Она подходила к кассе и брала из нее сколько хотела. Касса была для нее тем самым волшебным сундуком из нашего детства, наполненным сокровищами. В тех редких случаях, когда денег в кассе было недостаточно, она просто бросала в сторону Стефано выразительный взгляд. Тот, казалось, вернулся в те времена, когда за ней ухаживал, и, задрав халат, доставал из заднего кармана брюк увесистый кошелек. «Сколько тебе надо? » – спрашивал он. Лила показывала ему на пальцах, и муж правой рукой протягивал ей требуемую сумму; она в ответ протягивала ему свою тоненькую руку.

Ада наблюдала за этой картиной из-за стойки. На Лилу она взирала с тем же нескрываемым восхищением, с каким рассматривала фотографии кинозвезд в журналах. Подозреваю, что в тот период жизни сестра Антонио чувствовала себя так, будто попала в сказку. Когда Лила открывала кассу и давала ей деньги, глаза у нее загорались. А Лила проделывала это частенько, если Стефано не видел. Она дала Аде денег для Антонио, который вот-вот должен был отбыть в армию, дала денег Паскуале, которому понадобилось срочно залечить три зуба. В начале сентября она отвела меня в сторонку и спросила, не нужны ли мне деньги на книги.

– Какие книги? – удивилась я.

– Учебники. И не только учебники.

Я ответила, что синьора Оливьеро еще не выписалась из больницы, и я не знаю, сможет ли она, как обычно, помочь мне с учебниками. Лила попыталась сунуть мне в карман пачку купюр. Я отскочила и замотала головой – роль бедной родственницы, вынужденной побираться, абсолютно меня не привлекала. Я сказала, что вообще-то занятия еще не начались, что я работаю до середины сентября и платят мне в этом году немного больше, так что я справлюсь сама. Лила огорчилась и еще раз предложила, если учительница не поможет, обратиться к ней.

Не только я, но и все остальные чувствовали неловкость от того, как легко Лила расставалась с деньгами. Паскуале не хотел их брать, считая это унизительным, но, когда у него разнесло пол-лица так, что заплыл глаз, и, сколько он ни прикладывал листья салата, ничего не помогало, все-таки согласился. Антонио вначале тоже воспринял щедрость Лилы как оскорбление, но потом убедил себя, что Стефано слишком долго недоплачивал его сестре за работу в лавке, и взял деньги. Ни у кого из нас никогда не было много денег, мы привыкли считать десять лир крупной суммой и радовались, если находили на улице монетку. Поэтому отношение Лилы к деньгам как к резаной бумаге казалось нам смертным грехом. Она раздавала их молча, не принимая возражений, как в детстве указывала, кто за кого будет играть. И сразу переводила разговор на другую тему, как будто ничего особенного не произошло.

– С другой стороны, – как-то вечером сказал мне Паскуале, – лавка процветает, да и обувь хорошо продается, а Лина – наш старый товарищ, она всегда на нашей стороне. То, что она разбогатела, – ее личная заслуга. У нее полно денег не потому, что она стала синьорой Карраччи, а скоро станет матерью будущего наследника лавки, а потому, что придумала марку «Черулло»; все делают вид, что забыли про это, но мы, ее друзья, мы все помним.

Истинная правда. Сколько событий случилось в жизни Лилы в последний год! Нам только-только исполнилось по семнадцать лет, и время, которое раньше плавно текло, теперь как будто уплотнилось – так вдруг густеет крем, когда взбиваешь его в миске. Об этом с горечью сказала мне и Лила, когда однажды в жаркое воскресенье, часа в три, неожиданно появилась на пляже – против обыкновения одна. Она приехала на метро и двух автобусах и вдруг возникла передо мной – в ярком купальнике, бледная до зелени, с россыпью прыщей на лбу. «Семнадцать – поганый возраст», – сказала она на диалекте, сверкнув глазами, и в ее голосе слышался и сарказм, и одобрение.