Колодец забытых желаний - Татьяна Устинова

– Василий Дмитриевич! Вы в прятки играете? Выходите, будет вам!

Никто не отзывался, и звук постепенно затих, и Олег вдруг насторожился.

Что-то не так. Что-то явно не так.

– Василий Дмитриевич!

Слабый стон раздался из-за ширмы, и у Олега что-то взорвалось в голове, словно вспыхнула и погасла перегоревшая лампочка. Он еще постоял, а потом осторожно приблизился и заглянул за ширму.

В середине дня с работы вдруг нагрянула мать, а это в его планы никак не входило.

– Федька! – позвала она с порога. – Федь, ты дома, что ли?

Он сделал вид, что не слышит. Ему некогда было разговаривать с матерью.

Некогда и страшно.

– Федька! Ты почему не на работе? ! Где ты?

Он сопел, застегивая неудобные «болты» на джинсах.

За дверью зашуршало, потом загремело, по полу знакомо зашаркали подошвы, и дверь распахнулась. Федор все никак не мог застегнуть проклятые штаны.

– Федя! – зачем-то удивилась мать. – Ты дома? !

Он молчал, сопел, застегивал.

– Федь, ты чего? Ты ж с утра на работу ушел! А?!

– Чего пристала, – пробормотал нежный сын себе под нос. «Болты» все никак не давались.

Мать помолчала.

– Да я не пристала, – грустно сказала она. – Просто так спрашиваю.

– А ты не спрашивай. – Он наконец справился с железяками и схватил со стула рюкзак. Рюкзак потянул за собой штаны, а за ними потянулось еще что-то, и он с досадой сгреб одежду в огромный ком и швырнул обратно на стул.

Мать проводила ком глазами, хотела что-то сказать, но промолчала.

Федор протиснулся мимо нее в коридорчик – быстрей из дома, и чтоб не отвечать ни на какие вопросы, и не слушать претензий, и не видеть мать с ее жалостливым овечьим взглядом! ..

– Фе-едь! Ты хоть полслова-то мне скажи!

– Чего тебе сказать?

– Ты почему не на работе?

– У меня выходной, – соврал он с ходу, и неудачно соврал. В этом вопросе мать была подкована хорошо.

– Да какой у тебя сегодня может быть выходной, когда ты только что два дня отгулял!

Он зашнуровывал ботинки – высокие, неудобные солдатские ботинки, вечно натиравшие косточку на щиколотке и собиравшие гармошкой бумазейные носки, нелепейшие, истончившиеся на пятке, унижающие его человеческое и мужское достоинство, но никаких других у него не было – ни ботинок, ни носков! ..

– Фе-едь!

– Мам, я пошел, короче! ..

– Куда пошел? А придешь когда? А?

– Когда, когда! .. Когда надо, тогда и приду! ..

Мать еще помолчала.

– Ну, сегодня-то придешь?

Он шуровал на полке, искал завалившуюся шапку – куда без шапки в такой мороз! А на улице, может, придется долго простоять. Может, день целый, откуда он знает! ..

– Сыночек, ты мне хоть чего-нибудь скажи! – И тон такой специальный, добрый, чтобы он почувствовал, как виноват перед ней. Перед ней все и всегда были виноваты.

Он ненавидел слово «сыночек» и ее просительный тон, и, кажется, в этот момент мать ненавидел тоже.

Он выпрямился, став сразу почти вдвое выше ее.

– Может, поел бы, Федь? А?

Она умоляла его, будто затягивала обратно в болото, из которого он мечтал вырваться всю жизнь и уже почти вырвался, немножко ему осталось, последнее усилие, самое последнее, малюсенькое усилие, и он будет свободен! ..

Свободен, а там посмотрим! .. Может, окажется, что и он чего-то стоит, может, не так-то уж он плох и никчемен и из него будет толк! ..

Про толк ему Светка сказала. Он бы сам не догадался.

– Не будет из тебя никакого толку, – сказала она и зевнула, потом подумала и натянула на голое молочное плечо капроновые кружевца халатика, который она гордо называла почему-то «кардиган». Не знала, бедная, что это называется пеньюар, а Федор знал, но поправлять ее не решался. – И мама говорит, что толку не будет, и денег тоже, и ничего никогда у нас с тобой не будет.

Он тогда перепугался и заверещал, что все будет, будет, будет, но Светка слушать не стала, поднялась с дивана, с неаппетитных, скомканных, серых от многочисленных стирок простыней, ушла на кухню и стала там курить. Наверное, форточку открыла, потому что оттуда сразу потянуло пронзительным холодом и свежим сигаретным дымом.

И у него в мозгу именно так все и сложилось: нет никакого толку – это когда застиранные простыни, подмерзающие на крашеном полу босые ноги, морозный воздух с кухни и запах сигаретного дыма! ..

Федор наконец нашел шапку, нахлобучил ее и поплотнее пристроил к ушам, чтоб не поморозить. Видела бы его сейчас Светка! ..

– Короче, я пошел, мам! ..

– Феденька, ну, придешь сегодня? ..

– Не знаю! – заорал он. Специально так заорал, чтобы разозлиться на нее, чтобы не жалеть, ничего не чувствовать к ней – она не заслуживала его чувств.

Мать даже отшатнулась и пробормотала:

– Не кричи, не кричи…

– Да чего там – не кричи! Что ты все пристаешь ко мне? ! Что ты лезешь? ! Свою жизнь загубила – и мою хочешь загубить? ! А я не хочу, понимаешь? ! Я нормальный мужик, я жить хочу, как все нормальные люди живут!

– Да кто ж тебе не дает, сынок? – испуганно тараща овечьи глаза, спросила мать, и он взвился, чуть ногами не затопал:

– Да ты мне не даешь! Все лезешь, все пристаешь, контролируешь – куда пошел, да с кем пошел, да зачем пошел! ! Какое твое собачье дело, куда я пошел и с кем? !

Мать заплакала. Из глаз вдруг ручьем полились слезы, прозрачные, как у маленькой девочки, у которой отобрали мячик.

– Федя, да я же ничего… ничего не хотела… я просто…

– Чего просто! – проорал он, ненавидя себя. – Просто! Не была б ты такая дура, жили бы мы как люди, а ты дура! .. Вот и сиди в дерьме, а я не хочу, не хочу! .. А еще все про Париж мне толкуешь!