Близкие люди - Татьяна Устинова

Хватит быть дикой. Ей уже двадцать девять. Портвейн давно выпит, и танцы давно закончились. Остался один диван, накрытый все тем же пледом…

– Хорошо, – согласилась Ингеборга и улыбнулась. – В восемь. Вы знаете, где я живу?

Оказывается, историк отлично знал, где она живет.

Ровно в восемь, в одной только блузке, без юбки и туфель, которые еще предстояло найти, Ингеборга тянула с балконной веревки колготки и, взглянув вниз, увидела у замусоренного подъездного козырька блестящую полированную крышу вишневой «девятки». Сама Ингеборга всегда и везде опаздывала и ничего не могла с собой поделать, как ни старалась. Мало того, пунктуальные люди почему-то до крайности ее раздражали. Пресловутой прибалтийской педантичности в ней не было и в помине, к огромному недоумению и огорчению ее очень хорошо организованных родителей.

Еще по меньшей мере минут двадцать полуголая Ингеборга металась по квартире, время от времени расстроенно выглядывая с балкона. Внизу Валерий Владимирович уже давно проявлял некоторые признаки нетерпения. Сначала он курил в машине – Ингеборга видела в открытом окне согнутый пиджачный локоть и тонкую струйку синего дыма. Потом он курил рядом с машиной, шикарно облокотившись о ее полированный бок. Потом он стал поглядывать вверх и перестал следить за надлежащей красотой своей позы. Когда почти в половине девятого Ингеборга выскочила из подъезда, Валерий Владимирович уже вовсю посматривал на часы.

– Я прошу прощения, – пробормотала она с искренним страданием в голосе. Процентов пятьдесят этого страдания было вызвано тем, что она так свински опоздала, а пятьдесят – тем, что ботинки, которые она кое-как напялила, с ходу начали натирать ей пятки.

Валерий Владимирович, надо отдать ему должное, простил ее очень быстро и сразу завел какую-то историю о том, как еще осенью провожал ее до дома.

Странно, что она не помнит! Неужели вправду не помнит? Они еще так замечательно разговаривали тогда о Сомерсете Моэме и его творчестве и о том, что это явление не только литературное, но и историческое, но Ингеборга решительно не могла вспомнить никакого осеннего разговора о Сомерсете Моэме.

– Вы, наверное, просто меня тогда не слушали, – заключил историк с извиняющей улыбкой, – или я вас слишком заболтал…

Вот это скорее, подумала Ингеборга, чувствуя себя свиньей. Историк и вправду был очень мил.

Новые брюки, присланные мамой из Парижа и надетые по случаю ужина в ресторане с кавалером, собирались непривычными складками на животе и под коленками. Брюки были «необжитые», и Ингеборге все время хотелось задрать куртку и посмотреть, что именно с ними происходит, не мнутся ли, не нужно ли их одернуть или, наоборот, подтянуть. Она любила новую одежду, но привыкала к ней всегда довольно долго. Кроме того, ей уже давно и сильно хотелось есть, но усилием воли она заставила себя не хватать никаких кусков дома, а ждать до ресторана. Теперь ей казалось, что через десять минут она непременно умрет, если не получит хоть какой-нибудь еды.

– Ну вот мы и приехали, – сообщил историк ласковым голосом. – Вы знаете это место, Инга? Это весьма неплохой китайский ресторанчик и очень-очень популярный!

Очень-очень популярный китайский ресторанчик фасадом смотрел на зацветающий весенний Покровский бульвар. Разноцветные бумажные фонарики словно плыли в светлых апрельских сумерках, и щекастый мандарин в плоской шапочке, поклонами встречающий гостей, казался совсем настоящим.

Пока Валерий Владимирович втискивал «девятку» в узкое пространство между тяжелым и грязным «Лендкрузером» и желтой стеной с осыпавшейся штукатуркой, Ингеборга с любопытством, которое подогревалось почти первобытным голодом, рассматривала китайские фонарики, лесенку вниз, намалеванные на досках иероглифы и улыбающегося раскрашенного мандарина.

Валерий Владимирович сделал последний рывок и заглушил двигатель, но галантно распахнуть Ингеборге дверь не успел – она уже выбралась из машины и критически осматривала «необжитые» брюки, не дававшие ей покоя всю дорогу. Ничего особенного с брюками не произошло, они даже не измялись и вид имели вполне парижский.

– За вами не угонишься, – сказал Валерий Владимирович, несколько озабоченный тем, что элегантный – как в кино! – выход из машины не состоялся. – Вы очень быстрая девушка, Ингеборга!

Сказано это было с доверительным интимным кокетством в голосе, и Ингеборга неожиданно струхнула.

Если Валерий Владимирович вздумал ее соблазнять, значит, вечер будет с самого начала безнадежно испорчен и никакие ресторанные изыски не смогут его спасти.

Напрасно она согласилась. Сидела бы дома, чего лучше! И плед опять же, и чай, и новая книжка любимой авторши из серии true love.

Она моментально рассердилась на себя, на Валерия Владимировича и на жизнь вообще и, не слушая его, мимо приветливого мандарина, мимо каких-то молодых людей, которые многозначительно покуривали у лесенки, сбежала по ступенькам вниз.

– Столик заказан? – Зверского вида гардеробщик при входе бегло осмотрел ее, словно решая, что бы такое с нее снять и повесить на вешалку; снимать ввиду теплой погоды было на первый взгляд нечего. У него было очень русское и мрачное лицо, которое он тщетно пытался сделать любезно-приветливым, русский же бритый затылок и алое шелковое кимоно, расшитое золотыми драконами.

Высший класс, оценила Ингеборга. Суперлюкс.

С заказом все выяснилось очень быстро, и в сизом сигаретном дыму Ингеборгу и ее кавалера проворно проводили в какой-то довольно уютный закуток, где стояло всего несколько столиков, журчал крошечный, но вполне живой фонтанчик и было не так накурено. Деревянный стол оказался чистым, приборы – тяжелыми, в стенной нише неторопливо курились благовония, и справа от вилки лежал длинный пакетик с палочками. Приветливая девушка с подведенными почти до висков глазами принесла меню, разрисованное драконами и пагодами, и Ингеборга наконец перестала злиться на весь мир.

– Я буду маринованные грибы, китайский салат, лапшу и утку по-пекински, – объявила она, едва взглянув в меню.

Валерий Владимирович, до того так старательно читавший названия, что у него шевелились губы, оторвал взор от своей папки и констатировал с уважением:

– Вы разбираетесь в китайской кухне. Ингеборга разбиралась не только в китайской кухне. Ее родители уехали из России, едва-едва забрезжила заря перестройки. Они уехали бы задолго до столь долгожданного рассвета, если бы не были уверены, что последствия их отъезда будут разрушительны и чудовищны не только для них, но и для многочисленных литовских и московских родственников.

Они уехали сначала в Германию, где отцу сразу предложили работу. Очень скоро его перевели в Швейцарию, и за два года он добился всего, чего не мог добиться в России всю «прошлую жизнь», как это называлось в семье. У родителей появился полновесный счет в банке, домик с зеленой лужайкой и белым низким заборчиком, длинная французская машина и приходящая прислуга. Отец Ингеборги был инженер-металлург экстра-класса, а мать – художница, рисовавшая по заказу издательств картинки для детских книжек. В цюрихских издательствах ее картинки никаким спросом не пользовались, и года два она промаялась совсем без работы, пока однажды супруга герра Вансдорфа, хозяина того самого металлургического комбината, на котором работал отец, не увидела у него в кабинете несложную картинку – горы, озеро, изумрудная трава, замшелый серый мостик через горный поток и… два замученных тролля, попивающие эль из каменной фляги. Фрау Вансдорф впала в непередаваемый экстаз, и мать через некоторое время сделалась вполне процветающей швейцарской художницей. Тролли, феи, гоблины и баньши, изображать которых матери всю жизнь страшно нравилось, наконец-то нашли применение, и счет в банке из полновесного сделался солидным.