Близкие люди - Татьяна Устинова

Он был очень любезен и гостеприимен, восьмилетний Иван Степанов. Он был совершенно уверен, что ведет себя просто прекрасно, и даже оглянулся через плечо на отца, явно очень гордясь собой. Но у отца было странное – и как будто даже недовольное! – лицо.

Со спины Ингеборги Степан перевел взгляд на физиономию историка Валерия Владимировича, но тот лишь улыбнулся неопределенной улыбкой и слегка пожал плечами.

– Ей нравится ваш мальчик, – сообщил Валерий Владимирович, словно извиняясь за поведение Ингеборги, и сложил пальцы домиком. – Она очень переживает за него и таким образом пытается наладить с ним контакт…

Не дослушав, Степан кивнул и вернулся к своему столу. В некотором отдалении, сталкиваясь головами, Иван и учительница литературы возили носами по передней стене гигантского аквариума.

Значит, эта самая Инга Арнольдовна – подруга историка и… как там говорится? Ничто человеческое нам не чуждо? Занятно. И Иван хорош! Что это за новости – приглашать к столу совершенно чужих людей, даже не спросив разрешения? ! Впрочем, вряд ли кто-то когда-то объяснял ему, кого и как следует приглашать к столу…

Купить, что ли, аквариум? Только где его ставить? И кто его будет чистить? Полоумная Клара Ильинична? Она и так за каждую лишнюю вытертую пылинку требует прибавки к жалованью, и Степан соглашается, потому что у него нет времени искать ей замену. За аквариум она потребует самое меньшее купить ей квартиру.

Голосок Ивана звучал все громче. Он всегда начинал орать, когда увлекался и забывал, где находится. Степан протяжно вздохнул, скосил глаза на тлеющий кончик своей сигареты, зачем-то покрутил ее в пальцах, потом смял в пепельнице и тяжело поднялся, решив, что, пожалуй, пора разогнать всю эту лавочку.

– Иван, достаточно. Ты уже все показал… Инге Арнольдовне.

Они оба оглянулись с недоумением и некоторой досадой, как научные сотрудники, которых на самом интересном месте прервала надоедливая уборщица.

– Что? – спросил Степан недовольно.

– Пап… – начал Иван.

– Хватит, я сказал. Садись на место.

На Ингу Арнольдовну он не обращал никакого внимания.

Она выпрямила спину, хотела что-то сказать, но промолчала и только заправила за ухо прямые густые волосы.

Степан проследил за ее жестом.

Он боялся всех женщин в мире. Старых, некрасивых, толстых, худых, умных, идиоток, красоток… Леночка научила его бояться. Он боялся и не доверял им, даже самым близким, даже самым лучшим, самым проверенным и не опасным, вроде Саши Волошиной. Он не доверял им, презирал их и знал, что самый лучший способ спастись – это сделать вид, что их вовсе не существует в природе. Ингеборги Аускайте тоже не существовало. По крайней мере для Павла Степанова. Может быть – и даже скорее всего! – она существовала для историка Валерия Владимировича и еще для кого-то, но для Павла Степанова ее не было. Был просто еще один жизненный… фактор, с которым приходилось считаться. Это как раз легко. Считаться с самыми разнообразными жизненными факторами он научился давным-давно.

Но жест, которым она заправила за ухо волосы, почему-то тронул его.

– Спасибо, – сказала как бы несуществующая Ингеборга Аускайте Ивану. – Мне понравилось. Пойду ужинать, мне, наверное, уже принесли. И ты иди доедай свою лапшу.

– До свидания! – проорал Иван, как показалось Степану, на весь зал. – До завтра!

– До завтра, – попрощалась Ингеборга и перевела взгляд на Степана. – До свидания, Павел Андреевич. Прошу прощения за беспокойство.

Степан кивнул куда-то в сторону Северо-Африканского побережья и повернулся к Ингеборге широкой кашемировой спиной.

Придурок. Невежа. Дикарь.

Как там сказал про него сегодня тонкий Валерий Владимирович? Зулус?

Натуральный зулус. Неподдельный. Истинный.

Кипя от негодования, Ингеборга вернулась за свой столик, к тонкому Валерию Владимировичу. Ноздри у нее слегка раздувались от злости, как у породистой лошади. Она уселась на место, потом подумала и пересела – так, чтобы оказаться спиной к зулусу.

– Тяжко пришлось? – спросил проницательнейший Валерий Владимирович, и в голосе его прозвучали сочувствие и некоторое превосходство, словно он знал нечто такое, о чем не имела никакого представления Ингеборга Аускайте.

– Не слишком, – буркнула она, – все в порядке. Передайте мне, пожалуйста, мои палочки.

– Вы умеете есть палочками? – удивился историк.

– Умею, – ответила Ингеборга мрачно, – глупо любить китайскую кухню и не уметь есть палочками.

Историк пожал плечами. Он был уверен, что любит китайскую кухню, но есть палочками не умел.

– Я же говорил вам, что это люди совершенно из другого мира, – начал он, – и дети их совсем не похожи на детей из нашего, привычного мира. Вот почему учить их надо совсем не так, как учат обычных, нормальных детей. Их нужно заставлять страдать! Нужно, чтобы они на своей шкуре испытали, что такое сильные чувства. У них есть абсолютно все, что только можно купить за деньги, а человеческих чувств никаких нет! Вы видели, какие шоферы привозят некоторых наших учеников?

– Нет, – отрезала Ингеборга, доедая лапшу.

Иван Степанов, который, блестя глазами, показывал ей рыбок, вовсе не производил впечатления ребенка, которого нужно заставлять страдать. Его хотелось… защитить.

– Я уверен, и директор во многом со мной согласен, что, только на своей шкуре почувствовав чужое несчастье, эти дети обретут шанс стать людьми.

– У меня такое впечатление, – перебила его Ингеборга, – что вы говорите про психоневрологический стационар или колонию для несовершеннолетних преступников, а не про нашу школу.

Валерий Владимирович усмехнулся.

– Вы еще многого не понимаете в нашем деле, Инга. Кстати, оно гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд. Вы же до… прошлого года научной работой занимались? Верно? Я ничего не путаю?

– Не путаете.

– Ну вот. А тут – живые люди. Да еще такие сложные, как маленький Степанов и его отец. Это все совсем непросто. Попробуйте втолкуйте этому малышу, ни в чем не знающему отказа, что есть дети, для которых «Сникерс» – непозволительная роскошь.

– Пардон, – сказала Ингеборга и отодвинула пустую пиалу, – вы хотите разъяснить мне суть классовых противоречий? Разделение на бедных и богатых? Несправедливость устройства мира?