Запасной инстинкт - Татьяна Устинова

Полина подняла его, погладила по прическе «с начесом», опустила в кресло и накрыла пледом. И тут зазвонил телефон. Мобильный, у нее в сумке.

Сердце сильно ударило. Она знала, кто звонит и зачем.

Номер определился, но и без этого все было ясно.

– Да.

– Полина.

– Ты где, Троепольский?

У него был очень сердитый голос. Когда волновался, он всегда говорил быстро и сердито.

– Я у Феди. Он… умер.

– Что? !!

– Полина. Он умер. Его убили, по-моему. Милиция считает, что это я его убил.

– Как? !

– У Сизова заняты все телефоны. Скажи ему, чтобы он положил трубку и перезвонил мне. Немедленно.

– Как… убили? ! Арсений, что случилось? !

Ноги не держали ее – впервые в жизни она поняла, что это такое, когда ты пытаешься стоять и никак не можешь. Пошарив рукой, она приткнула себя в кресло. Гуччи взвизгнул. Она не обратила на него внимания.

– Ты поняла меня?

– Кто считает, что это… ты? !

– Милиция так считает. Потому что я ее вызвал. Это даже забавно.

Слово «забавно» в устах Арсения Троепольского означало крайнюю степень бешенства.

– А… адвокату позвонить?

– Пусть мне перезвонит Сизов. Прямо сейчас. Все, Полина.

Телефон тренькнул, разъединяясь. Полина зачем-то наклонилась и положила его на пол. Оглушительная тишина висела в конторе – никакого шевеления или рамштайновского ритма. От этой тишины невозможно было дышать.

Она перешагнула через телефон и выбралась в коридор.

Сизов маячил на пороге своего кабинета. Саша Белошеев выехал в коридор вместе с креслом и теперь вытягивал шею в ее сторону, откинувшись на спинку. На коленях у него была компьютерная клавиатура. Ира выглядывала из своего кабинета – на кончике носа очки, в одной руке папка, а в другой ручка.

Все слышали, как Полина кричала. У них в конторе никто никогда не кричал.

– Федька умер, – сказала Полина негромкой скороговоркой. – Троепольский вызвал милицию, и они теперь думают, что это он его… убил.

Ирка ахнула и сорвала с носа очки.

– Гриш, он просил тебя позвонить. Прямо сейчас. Или он имеет право только на один звонок?

– Иди ты к черту, – рыкнул Сизов и скрылся за своей дверью.

Саша с грохотом обвалил с коленей клавиатуру.

– Господи, – пробормотала Ира, – господи, какой ужас.

Из-за чьей-то двери грянул «Рамштайн» – финальный аккорд сегодняшней мистерии.

…Или трагедии?

Вода и так была очень горячей, но, стоя под душем, он все делал ее погорячее – пока мог терпеть. Потом терпеть стало невозможно, и он перестал. Весь мир заволокло паром – он даже руку свою не мог рассмотреть, плечо видел, а пальцы нет.

Вода катилась по лицу, он слизывал ее с губ, и ему все казалось, что она невыносимо воняет. Отвратительно воняет тюрьмой.

Кто-то из его «временных удовольствий» однажды оставил у него в ванной гель для душа «Лавандовый». «Лавандовый» имел крепкий косметический дух, и он вылил на себя уже полфлакона, но ничего не помогало.

Вода на губах была на вкус, как тюрьма.

Забавно.

Его продержали в кутузке три дня, а потом выпустили, «за отсутствием улик». Наверное, если бы улики «присутствовали», его посадили бы всерьез. Вот черт, ему даже в голову не могло прийти ничего подобного! ..

Вода попала в горло, и он закашлялся. В голове сильно и быстро стучало – от горячей воды и кашля.

Нужно выходить, иначе он свалится в обморок, ударится головой о «каминную стойку», и ему придет конец, как Феде.

Феде проломили голову в его съемной квартире, и менты решили, что проломил он, Арсений Троепольский, который оказался на месте происшествия первым, – больше свалить не на кого, больше там никого и не было.

Троепольский работал с Федей всю жизнь. Он не помнил уже, когда работал один. О том времени ничего не осталось – ни воспоминаний, ни побед, ни потерь.

Насмешница Варвара Лаптева называла их с Федей «Тарзан и Чита». Тарзан – начальник. Чита – заместитель. Идеальная пара. Тройка, если прибавить Сизова, последнего из могикан.

Кто, черт возьми, посмел убить Федю? ! Кто? ! Зачем? !

В голове вдруг зашумело так сильно, что пришлось опереться о мокрый горячий кафель и даже приложиться щекой к распластанной ладони. Жестяные струи лупили затылок, обжигали кожу под волосами.

Невыносимо воняло тюрьмой.

Держась за стену, Арсений выбрался из душа, вытерся, морщась от отвращения, и напоследок немного полил себя туалетной водой из прохладного и гладкого флакона. Вода называлась «Картье» – серебристые тонкие элегантные буквы по кругу. Он посмотрел на флакон и сунул его в шкафчик. Шкафчик полыхнул ему в лицо отраженным светом, и пришлось зажмуриться, и хорошо, потому что смотреть на себя в зеркало он не мог.

От «Картье» тоже несло тюрьмой.

И в квартире был стойкий запах кутузки, должно быть, из-за одежды, кучей сваленной перед входной дверью. Он вошел в свой дом и первым делом сбросил с себя все, в чем был, включая очки. Теперь, покосившись на зловонную кучу, он трусливо перебежал в спальню, выхватил из гардероба чистые джинсы, напялил их прямо на голое тело и некоторое время думал.

Только один вопрос его занимал – кто? И, пожалуй, еще один – зачем? И он ничего не испытывал, кроме горячего и острого, как давешние водяные струи, бешенства. Еще брезгливость, пожалуй, к самому себе, к своему отвращению и страху.

И все. Больше ничего.

Он сунул ноги в летние кроссовки, валявшиеся на полу под одеждой, дернул створку шкафа, закрывая полки и вешалки, и решительно вышел в холл.

Ему нужна трезвая и холодная голова – собственно, только такая у него и имелась в наличии! – но куча барахла на полу не давала ему покоя.

Запах кутузки приблизился, вполз в голову, занял там много места, освободившегося за три дня бездействия и бешенства, – пожалуй, теперь он точно знает, что именно испытывает дикий зверь, ни за что ни про что посаженный в клетку. Три шага вдоль, два шага поперек, стена, решетка, вонь.