Уходи красиво - Татьяна Полякова

Потоптавшись в прихожей, я прошла в кухню. Жалюзи опущены, оттого здесь тоже царил полумрак. Я подняла их, открыла окно (воздух был спертый) и только после этого принялась оглядываться. Ничего здесь не изменилось. Та же мебель, те же сидушки на стульях (когда-то я сшила их на уроке труда), и посуда та же. Два бокала с изображением котов, один большой, другой поменьше. На моем бокале кот был рыжим, толстым, с хитрым прищуром, на Витькином – злодейского вида, с черной повязкой на глазу и саблей в толстой лапе. Пират и Рыжик. Брат купил эти бокалы в Праге, где мы встречали Рождество. Я увидела их в витрине магазинчика на одной из улочек, что петляли возле Карлова моста.

– Привет, – сказала я, глупо улыбаясь, не торопясь закрыть шкаф. А потом заревела. Бог знает, кого и что я оплакивала, то ли свою некогда счастливую жизнь, то ли все-таки брата. А может, просто было жаль детства, безвозвратно ушедшего.

Я поспешно схватила полотенце, ткнулась в него физиономией и постояла так немного. Потом продолжила ревизию шкафов, так, без особой надобности. Соль, сахар, кофе, чай. Все в аккуратных баночках с надписями на немецком, куплены они были в одну из многочисленных поездок. Витька, зная за мной страсть к приобретательству всякой посуды, по большей части ненужной, смеясь, дразнил меня «домовитой». «Похоже, брат сюда часто заглядывал», – решила я и вдруг поняла: он в самом деле ждал меня. Неужто всерьез думал, что я вернусь?

Я зло усмехнулась и отправилась бродить по квартире. Все выглядело так, точно покинула я ее несколько дней назад. Лишь слой пыли намекал на длительное отсутствие хозяев. В свою комнату я зашла в последнюю очередь. Диван-кровать, письменный стол у окна, туалетный столик, предмет моей гордости, белый, с позолотой. Само собой, Витькин подарок. Я выдвинула верхний ящик и покачала головой: тени, губная помада, флакончик духов. Арсенал молоденькой девушки. За шесть лет аромат духов должен был улетучиться, ан нет, запах стойкий. Я догадалась взглянуть на коробочку с тенями и присвистнула: куплены они были недавно.

– Сукин сын, – буркнула я, борясь со слезами, и вошла в гардеробную. Витька выделил под нее часть комнаты, когда мне исполнилось пятнадцать, комната стала заметно меньше, а счастья у меня куда больше. Собственная гардеробная! Платья на плечиках, туфли, ровные стопочки одежды. Все на месте. Какого черта он не отправил все это в мусорный контейнер?

Вздохнув, я устроилась на диване, взяв в руки плюшевого медведя и пристроив на его голове подбородок. Медведя звали Потапыч, а появился он здесь в день моего рождения. В общем, можно считать, мы ровесники.

– Как дела, зверь? – спросила я, поглаживая его плюшевое брюхо. На шее у него висела тряпичная сумочка, похожая на конверт, застегнутый на кнопку. Витька любил прятать туда маленькие подарки, то заколку для волос, то конфеты. А я каждый раз визжала от радости, неожиданно их обнаружив. Рука машинально переместилась к сумке и замерла. Там что-то было. Очередной подарок? Сейчас это воспринималось скорее глупой шуткой. Сумку я все-таки открыла и увидела сложенный пополам небольшой лист бумаги, торопливо развернула его дрожащими пальцами. Почерк брата, всего три слова: «Это не я».

Я сцепила зубы и минут пять смотрела на ровные, почти печатные буквы. Потом скомкала бумагу, криво усмехаясь.

– Не ты? – спросила громко, точно он мог услышать. – А кто?

Брата не было в живых, но злость, тяжелая, вязкая, не проходила, а вместе с ней зрела обида, почти детская, от которой щипало глаза, обида на весь этот спектакль: тряпки, туфли, духи, долгое ожидание и эту беспомощную попытку оправдаться. «Это не я». Он всерьез рассчитывал заморочить мне голову, вызвать сомнение? Надеялся, что моей любви хватит, чтобы поверить? Когда очень любишь, готов поверить во все, что угодно, лишь бы опять вернуться в уютный мирок, где когда-то было так хорошо.

С моей любовью он дал маху, ничего, кроме раздражения, эта его записка не вызвала. А потом захотелось покинуть квартиру, чтобы не слышать тихий шепот, точно из ниоткуда: «а вдруг? » Это «а вдруг? » бесило даже больше самой записки.

– Ничего не выйдет, – сквозь зубы пробормотала я и направилась в прихожую, в самом деле торопясь уйти. Там, на улице, избавиться от наваждения куда проще, чем здесь, среди привычных вещей, напоминавших о брате, о моей любви к нему, о житье-бытье, наполненном счастьем. Тем самым счастьем, что однажды он подарил мне, великодушно и щедро, а потом отнял. В один день, в одно мгновение.

Я уже взялась за ручку двери, но в последний момент остановилась. «Я свободна, – подумала спокойно. – А вокруг просто старые вещи. И никакой магии. Есть они или нет – значения не имеет». Еще сомневаясь и словно желая проверить, имеют или нет, я опять прошлась по квартире. В кухне включила чайник, выпила кофе и вновь вернулась мыслями к брату, но теперь думала о нем спокойно, отстраненно, как о чужом.

Он оставил мне записку. В том, что она адресовалась мне и только мне, сомнений никаких. Допустим, он ждал, что я вернусь, но вряд ли рассчитывал на встречу двух родственников с улыбками и объятиями. И эта записка, найденная мною случайно, по замыслу брата должна послужить началом примирения, поводом для разговора по душам? Он сможет оправдаться, а я выслушать. Бред. Тогда что? Что он хотел сказать мне этой запиской, спрятанной в детской игрушке, которую я, вполне вероятно, решу оставить себе, если все-таки появлюсь тут? Рука не поднимется выбросить плюшевого зверя, на чашки-ложки и тряпье в гардеробной наплюю, а медведя запихну в рюкзак. Витька знал: родной город для меня табу, пока он здесь. И вернусь я сюда лишь в одном случае… черт, получается, допускал мысль, что может быть убит? И эта записка вовсе не глупая попытка оправдаться…

Я вновь прошлась по квартире, спокойно, сосредоточенно. После его убийства следователи наверняка побывали и в этой квартире. И ничего не нашли? Плюшевый медведь интереса не вызвал. Даже найди они записку, вряд ли бы она привлекла их внимание. Бессмыслица, которую не способен понять никто, кроме меня. Если они ничего не нашли, у меня тоже шансов немного. Но я терпеливо открывала дверцы шкафов, перетряхивала книги, заглядывала в вазы, в носастый чайник в немецкой горке, перекладывала, перебирала… Никаких вещей Виктора в квартире не оказалось, только мои и те, что остались от родителей. Он как будто разграничил пространство, и это было мое, мое и родительское, которое, с его точки зрения, тоже принадлежало мне.