Судьба-волшебница - Татьяна Полякова

В тот момент ничего похожего на жалость в моей душе даже не шевельнулось. Я была уверена: все это дрянная инсценировка. Горе здорово от меня досталось, я считала: дружки в сговоре. Старший брат, вынув младшего из петли, повез его в больницу, а Гора, оправдываясь и едва не рыдая от обиды на мое недоверие, протянул мне письмо и рассказал, почему оказался на чердаке. Письмо было жалостливым и бестолковым. Не очень-то веря, что Арни в самом деле намеревался скончаться, я все-таки забеспокоилась, точно зная, на что способны люди из элементарного упрямства. Само собой, его нежелание смириться с моим выбором я считала именно глупым упрямством.

Вечером мы встретились в квартире Германа, тот привез брата к себе, чтоб был на глазах, а я пришла с намерением серьезно поговорить с Арни. Втолковать в меру сил, что я его не люблю и полюбить не могу при всем желании, что дело вовсе не в его брате: есть он или нет, это не меняет главного. Арни мне друг, им и останется. Однако заготовленную речь произнести мне не удалось. К тому времени, когда я появилась в квартире, братья уже обо всем договорились. Если бы Герман сказал, что не может больше встречаться со мной из-за брата, которого наша любовь сильно печалит, я бы его поняла, хотя принять его решение было бы очень трудно. Скорее невозможно. Герман был любовью всей моей жизни, пусть еще совсем короткой.

Но все было куда хуже, для меня-то уж точно. Тоном, не терпящим возражения, Герман сообщил, что уступает меня брату. Вот так и сказал, точно я доля в общей собственности и меня можно уступить, подарить или продать. Учитывая мой тогдашний возраст, повела я себя на редкость разумно. Без истерик, внешне довольно спокойно. Спросила, обращаясь к Герману:

– Ты – взрослый человек, надеюсь, ты понимаешь, что говоришь?

На что он ответил:

– Прекрасно понимаю.

А я заподозрила белую горячку. Не мог разумный человек, а тем более мужчина, которого я люблю, говорить подобную чушь. Приписав потерю здравого смысла недавнему шоку, я предпочла покинуть квартиру и поговорить с Германом, когда он немного придет в себя.

Но на следующее утро явился ко мне не Герман с извинениями, а Дохлый с букетом и шампанским. А когда я наотмашь ударила его этим букетом, пригрозив то же самое проделать с бутылкой, он разрыдался и заявил, что Герман ему обещал. Меня, надо полагать. В первый момент я даже растерялась. Наверное, сказалась привычка смотреть на Германа снизу вверх, как на существо более высокой формации. Потом я решила: Дохлый окончательно спятил, но вслед за этим пришлось признать, что спятил все-таки Герман. Я выставила Арни за дверь и позвонила возлюбленному.

– Ты что, не понимаешь? – разозлился он. – Арни мой брат.

– И что? – не очень толково поинтересовалась я, в голове стоял звон от растерянности с большой долей отчаяния, и сформулировать то, что рвалось наружу, в те минуты было затруднительно.

– Я должен думать о нем.

– Отлично. А я тебе кто?

От ответа он уклонился, вновь заговорив о брате, о своем долге перед ним. Я молча слушала с убежденностью, что мир вокруг рушится и жить в нем совершенно невозможно. Однако сил и здравого смысла хватило на то, чтобы более-менее спокойно ответить:

– У тебя долг перед братом, только при чем здесь я? – Повесила трубку и повалилась на диван, заливаясь слезами.

Вдоволь наревевшись, я вновь воспылала надеждой: все как-нибудь утрясется, Герман успокоится, Дохлый придет в себя, я тоже успокоюсь. Ну, и так далее. Дохлый явился в тот же вечер в твердой убежденности, что если брат сказал, то я со всеми потрохами принадлежу ему. Я влепила ему пощечину в надежде привести в чувство. Каюсь, влепила не один раз, и даже не два, но в мозгах у него не прояснилось. Вытирая разбитый нос, он бубнил, что я должна и прочее в том же духе.

С трудом от него избавившись, я опять собралась звонить Герману с требованием приструнить придурка-брата, но Герман явился сам, и вот тут назрел вопрос, кого из братьев считать большим придурком, потому что выяснилось: старший всерьез считает, что он может распоряжаться моей жизнью, как ему заблагорассудится.

– С сегодняшнего дня ты с Арни, и это не обсуждается, – заявил он и, хлопнув дверью, удалился.

На этот раз я не рыдала, а нервно хихикала. Сразу после ухода Германа в квартире появилась Стася. Наслушавшись наших криков, потребовала объяснить, что происходит. В ответ на мой сбивчивый рассказ, как всегда, выругалась по-польски, вздохнула и заявила, хмурясь:

– Жизни тебе эти малахольные не дадут…

И оказалась права. Мне буквально не давали прохода, впору было обращаться в полицию. Ирка с Горой приняли мою сторону и на Дохлого пытались воздействовать, в основном кулаками, особенно свирепствовала Ирка, что неудивительно, она-то понимала меня куда лучше мужиков. Дохлый в отместку совсем съехал с катушек, и его братец в придачу. В какой-то момент я начала опасаться: все это закончится изнасилованием, по крайней мере, к этому ситуация неудержимо скатывается. Я чувствовала себя загнанной в угол. В отчаянии я рыдала в Стасиной кухне, и тут она сказала:

– Зоська, уезжай. К матери. Хотя из Америки тебя хрен дождешься… Лучше к отцу. Звони ему сейчас же. Не позвонишь – я позвоню.

Тетушка, на чье попечение я была оставлена, в те дни отдыхала на курорте, а вернувшись, обнаружила пустые полки в моем шкафу и записку, что я отправилась к родителю. Стася, со своей стороны, усиленно распространяла слух, что теперь я в Америке, и с легкостью придумала мне новую жизнь с учебой в университете и работой официанткой в шикарном русском ресторане. Этот штрих придал рассказу необходимую убедительность, и все, в том числе Дохлый, поверили: я в Америке. Это, как известно, далеко, и на мою независимость никто не посягал.

О том, что я обретаюсь в родной стране, кроме тетки знали Чума и Стася, но все трое об этом помалкивали. Скажу честно, первые полгода, даже год, мне очень хотелось, чтобы Герман меня нашел. Разумеется, каясь и умоляя его простить, потому что он жить без меня не может. Я ждала его и простить, конечно, была готова. Хорошо хоть ума хватило самой не объявиться в большом нетерпении. Видимо, гордость, а может, и подозрение, что никакой любви с его стороны не было и в помине, сделать это не позволили. Новости я узнавала от Ирки, и с ее слов выходило: Арни ходит как в воду опущенный, более похожий на привидение, а вот Герман, судя по всему, чувствует себя распрекрасно. Его видели то с одной девушкой, то с другой, обо мне он ни разу не вспомнил, и никаких следов страданий на его лице незаметно. Это вызвало волну моих собственных страданий, но опять же удержало от дурацких поступков: позвонить, написать или сюда явиться. Пришлось признать очевидное: все произошедшее объяснялось не столько большой любовью к брату, сколько отсутствием особых чувств ко мне. В нежном возрасте это не так просто. Но я справилась, поставив на прошлом жирную точку.

Теперь это чертово прошлое караулит под моими окнами. Вздохнув, я поднялась с дивана. Глупо прятаться от проблемы, лучше решить ее сразу и навсегда. Набросив плащ, я вышла из квартиры, бегом спустилась по лестнице и твердой походкой направилась через двор, делая вид, что присутствие в моем дворе «БМВ» последней модели осталось мною незамеченным.

Не успела я сделать и десяток шагов, как дверь машины распахнулась и появился Герман. Я упорно смотрела только вперед, но боковым зрением движение уловила, сердце застучало с бешеной скоростью, и я некстати вспомнила поговорку: старая любовь не забывается. Век бы ее не видеть.

– Софья! – услышала я резкий окрик и повернулась.

Герман приближался, а я быстро оглядела его, ища какие-нибудь изменения. К худшему, разумеется. Было бы здорово, облысей он или прибавь два десятка килограммов. С прискорбием приходилось признать: выглядел он отлично. Безусловно, годы не прошли бесследно, но скорее добавили ему привлекательности. Он стал мужественнее, что ли, увереннее в себе, хотя и раньше от отсутствия уверенности не страдал. Волосы он теперь стриг короче, а привычные джинсы и пуловер сменил деловой костюм. Он ему шел. Все это отнюдь не порадовало. «Да что за день такой, – подумала я, прикидывая, какое произвожу впечатление, и заподозрила, что мои прелести его не впечатлили: он сурово хмурился и больше всего напоминал разгневанного водителя, которого ненароком подрезала блондинка, того гляди заорет: «Ты куда лезешь, коза? ».