Хозяйка большого дома - Карина Демина

– Дождь. – Райдо приподнял головку младенца и повернул набок. Молоко он вливал по капле, а оно все одно растекалось, что по губам найденыша, что по подбородку. – Ты ж там была… думаю, долго была… пока лес не уснул, да? И если уйдешь, то сдохнешь. Или от голода, или замерзнешь насмерть. До заморозков сколько осталось? Неделя? Две?

Точеные ноздри раздувались.

Но альва молчала.

– Нет, если тебе охота помереть, то я держать не стану. – Младенец часто сглатывал, и Райдо очень надеялся, что глотает он молоко и что это молоко будет ему не во вред. – В конце концов, это личное дело каждого, какой смертью подыхать, но ребенка я тебе не отдам.

Оскалилась.

Зубы белые, клыки длинные, острые. И вот после этого находятся идиоты, которые утверждают, будто бы альвы мяса не едят. С такими вот клыками только на спаржу и охотиться.

– Кстати, как зовут-то…

Альва склонила голову набок.

– Ну… не хочешь говорить, и не надо, мы сами как-нибудь… – и Райдо решительно повернулся к альве спиной.

Не уйдет.

А если вдруг хватит глупости, то…

…ей или в город, или в лес…

…и даже под дождем след пару часов держится, а пары часов хватит, чтобы ее найти…

…правда, Райдо не уверен, что сумеет, он давненько не оборачивался, но Нату такое точно не поручишь… и все-таки хорошо бы, чтобы у этой упрямицы хватило мозгов остаться.

– Вот так, маленькая… еще ложечку… за мамашу твою безголовую… и еще одну… а ты, к слову, сама поела бы… только не переусердствуй. Нет, мне не жаль, но живот скрутит…

…скрутило.

От колбасы. От собственного нетерпения, которое заставило эту колбасу глотать не пережевывая. И теперь она осела тяжелым комом в желудке, а сам этот желудок, давно отвыкший от нормальной еды, сводила судорога.

Рот наполнился кислой слюной. Ийлэ сглатывала ее, но слюны становилось больше, и она стекала с губ слюдяными нитями.

Она, должно быть, выглядела жалко.

И плевать.

Пес спиной повернулся. Широкой, разодранной ранами, расшитой рубцами, которые словно линии на карте… границы… и под этими границами из плоти обретаются нити разрыв-цветка.

Если позвать… он слышит Ийлэ, а у нее хватит сил. И наверное, даже в удовольствие будет смотреть, как этот пес будет корчиться в агонии. Правда, тот, второй, который молодой и с ножом, отомстит. У него, пожалуй, хватит сил пройти по следу…

Убивать нет нужды. Он сдохнет и сам, если не сейчас, то через месяц… через два… или через три. Зима убаюкает разрыв-цветы и, быть может, подарит надежду псу, что это – навсегда. Или он знает?

Ийлэ сглотнула слюну.

Бежать? Пока он не смотрит, занят с отродьем, пытается накормить, а та глотает коровье молоко, но этого мало… еще бы неделю тому – хватило бы что молока, что тепла.

На этой глубокой мысли Ийлэ вывернуло. Ее рвало кусками непереваренной колбасы и слизью, тяжело, обильно, и она с трудом удерживалась на ногах, жалея лишь об одном, – колбаса пропала.

– Когда долго голодаешь, а потом дорываешься вдруг до еды, – сказал пес, но оборачиваться не стал, – то возникает искушение нажраться наконец от пуза. И многие нажираются, только вот потом кишки сводит.

Он говорил это так, будто ему случалось голодать.

– Тебе бульон нужен. И сухарики. Про сухари не знаю, но бульон где-то должен быть. Глянь в погребе…

Обойдется Ийлэ и без бульона, и без его щедрого предложения, которое на самом деле вовсе не щедро, а всего лишь приманка.

– Не переводи гордость в дурость. – Пес кинул ложечку на стол и отродье поднял, положил на плечо, прижав спинку широкой ладонью.

А он умный, значит?

Умный.

Смотрит. Усмехается, переступает с ноги на ногу… и девочка, закрыв глаза, молчит, но нить ее жизни стала толще, пусть и ненамного.

– И мешок свой брось. Если хочешь уйти, уходи так, как пришла, – жестко добавил пес.

Ветер распахнул окно, впуская холод и дождь.

Уйти.

Ийлэ уйдет. Потом. Когда у нее появятся силы, чтобы сделать десяток шагов… например завтра. И пес странно усмехнулся:

– Вот и ладно. Комнату сама себе выберешь.

И от этой неслыханной щедрости Ийлэ рассмеялась, она смеялась долго, содрогаясь всем телом, не то от смеха, не то от холода, который поселился внутри и рождал судорогу. Она захлебывалась слюной и слизью и голову держала обеими руками, потому что стоит руки разжать – и голова эта оторвется, полетит по кухонному надраенному полу, на котором уже отпечатались влажные следы…

А потом пол покачнулся, выворачиваясь из-под ног.

Дом снова предал Ийлэ.

Но ничего, к этому она привыкла…

…когда альва упала, Райдо испугался.

Он не представлял, что ему делать дальше, потому как и сам держался на ногах с трудом, не из-за болезни, но из-за виски, которое сделало его слабым. Неуклюжим. И думать мешало. Райдо отчаянно пытался сообразить, что ему делать, но в голове шумело.

– Бестолковая у тебя мамаша, – сказал он младенцу, который, кажется, уснул.

И ладно.

Младенца Райдо положил сначала на стол, а потом в плетеную корзину, где кухарка хранила полотенца. Свежие, накрахмаленные, вкусно пахнущие чистотой, они показались вполне себе пригодными для того, чтобы завернуть в них малышку.

Так оно теплее будет.

– Сначала разберусь с ней, – Райдо указал пальцем на лежащую альву, – а потом и тобой займусь.

Глядишь, там и доктор явится.

Альва дышала. И пульс на шее удалось нащупать. Райдо не без труда опустился на пол и похлопал альву по щекам.

Не помогло.

– А воняет от тебя изрядно, – заметил он.

Вблизи альва выглядела еще более жалко: непонятно, в чем душа держится.

– Я сюда, между прочим, приехал, чтоб помереть в тихой и приятной обстановке, а не затем, чтобы девиц всяких спасать… если хочешь знать, мне девицы ныне мало интересны.

Лохмотья ее промокли, пропитались не то грязью, не то слизью. Короткие волосы слиплись, и Райдо не был уверен, что их получится отмыть, что ее всю получится отмыть.

Вытянув руку, он нащупал кувшин с молоком, оказавшийся тяжеленным.

– Может, все-таки сама глаза откроешь? – поинтересовался Райдо, прежде чем опрокинуть кувшин на альву. Молоко растеклось по ее лицу, по шее, впиталось в лохмотья и по полу разлилось белой лужей.

Альва не шелохнулась.

– Нда. – Кувшин Райдо сунул под стол, подозревая, что ни экономка, ни кухарка этакому его самоуправству не обрадуются.

А и плевать.

– Плевать, – повторил он, подсовывая ладонь под голову альвы.

Прежде-то Райдо веса ее ничтожного не заметил бы, а сейчас самому бы подняться, он же с альвою… упадет – раздавит к жиле предвечной.

Не упал. Не раздавил.

И даже, пока нес к дверям, не сильно покачивался. А у дверей столкнулся с Дайной.

– Райдо! – воскликнула она, едва не выпустив из рук внушительного вида топор, кажется, им на заднем дворе дрова кололи. – Это… вы?

– Это я, – с чувством глубокого удовлетворения ответил Райдо и альву перекинул на плечо. Если на плече, то рука свободна и корзинку захватить можно. Жаль, что сразу об этом не подумал… корзину с младенцем на кухне оставлять никак нельзя.

– А… что вы делаете? – Дайна, кажется, растерялась.

Смешная.

В этой рубахе белой с кружавчиками, в ночном чепце, тоже с кружавчиками, в стеганых тапочках, правда, не с кружавчиками, но с опушкой из кроличьего меха.

И с топором.

– Женщину несу, – со всей ответственностью заявил Райдо, придерживая эту самую женщину, которая так и норовила с плеча сползти.

– К-куда?

– Наверх. Возьми корзинку.