Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

Я пытался побольше разузнать об этой Горе Истины. Нашел в интернете цветущие пейзажи, записал названия разных книг и вспомнил, как в детстве ездил вдвоем с мамой на каникулы куда-то во Французскую Швейцарию. Кажется, местечко называлось Л’Оберсон. Больше нигде мама не бывала такой расслабленной. И там она не носила парики.

Я нашел в книжном маленькую книжечку про Аскону под авторством Эриха Мюзама. Многое из написанного я уже знал по рассказам матери. Я подумал, возможно, она захочет посетить со мной место своего рождения. Надеялся, пейзаж пробудит эмоциональные воспоминания, детали или истории, угасшие в ее сознании. Я приманил ее старыми фотографиями ее отца, Эриха Мюзама и других обитателей Монте Верита возле водопада.

– Да они же все голые! Заба-а-авно.

Она долго смотрела на фотографию отца.

– Ты узнаешь кого-нибудь?

– Конечно.

– Кого?

– Всех.

– А имена помнишь?

Она провела рукой по лицу.

– Ну, это же Мюзам. А там, сзади, кажется Фанни цу Ревентлов [8 - Немецкая писательница, переводчица и художница. ]. Господи, какой же она была красоткой. Красивая женщина.

Мне казалось, в то время Франциска цу Ревентлов еще не бывала на Монте Верита, но я не хотел сбивать маму с толку. В любом случае, своего отца и Эриха Мюзама она узнала. Возможно, надежда еще есть.

– Как думаешь, может, съездим туда?

– А это для меня не слишком утомительно? Целое путешествие.

– А оно тебя порадует?

– Думаю-ю-ю, да.

Я пообещал как можно скорее отправиться в путь.

Мы долетели из Берлина в Лугано, над Цюрихом. Полчаса спустя наш таксист уже петлял по серпантину, ведущему к главному зданию Фонда Монте Верита. Посреди природы стоял прекрасный ансамбль.

Аахенский архитектор Эмиль Фаренкампф, творивший в стиле баухаус, расширил оба шестигранника главных зданий, стоящих вокруг швейцарского грота. Над ним расположился ресторан с панорамными окнами, соединенный с четырьмя этажами нового отеля. Комплекс был перестроен в 1927 году по заказу нового владельца – банкира, коллекционера и мецената Эдуарда фон дер Хейдта.

Мои бабушка и дедушка вернулись в Берлин в 1921-м или 1922 году, когда моей матери было два или три года. Дедушка очень беспокоился, потому что она не говорила ни слова. Сейчас она молча, как и тогда, поднималась по лестнице. И пыталась скрывать, как тяжело ей это дается.

Закончив с формальностями и загрузив в комнату вещи, мы отправились на небольшую прогулку. Узкая ухоженная тропинка вела нас мимо чайного павильона к последним сохранившимся хижинам из ее детства. Осталось три или четыре, и каждая вмещала двоих, максимум четырех человек. Они были построены из темного дерева, с маленькими верандами.

Я помог маме подняться на две ступеньки. Дверь была открыта. «Как тогда», казалось, говорил ее взгляд. Мы остановились посреди комнаты. «Какая маленькая», – подумал я. В углу стоял простой деревянный стул. Она села. В окно светило полуденное солнце, деревянные стены вздыхали – звук из утраченного времени. Здесь познакомились ее родители, здесь она родилась, здесь начала свой бег ее судьба.

Рожденные при исчезающей романтике, в стремительно растущем индустриальном мире, которому они не могли и не хотели покориться, они приезжали со всех концов света – со своей тоской, своей надеждой, своим желанием создать нечто новое. Новый порядок. Рай. Иной мир для тех, кто не мог вытерпеть происходящего и грядущего. Утопию для творцов и изгоев, новую культуру, которая тычет голым задом в лицо патриархату, презирая все авторитеты, все государственные институты и быстро растущий капитализм.

Я искал на лице матери отпечатки того времени.

– Кроватей здесь не было.

Ее голос звучал словно издалека. Могла ли она помнить детали раннего детства? Вряд ли, но, возможно, она узнала об этом от отца.

– Здесь мы спали на полу. Все было по-спартански. Обуви не носили. Когда мы собирали в лесу грибы или ходили с отцом за ботаническими образцами, то всегда возвращались с израненными в кровь ногами.

Каково было ребенку жить среди этих людей, увлеченных исключительно собой, своей индивидуацией, без которой для них не существовало жизни? Немного Гете, немного Руссо, природа, культура, наука, щедрая щепотка Фрейда – и все перемешать? И плюс ко всему – «Материнское право» Бахофена, который меняет местами матриархат и патриархат на основе древнегреческих и римских мифов. Не самый легкий коктейль.

– Хочу к водопаду, – раздался в тишине ее голос.

В 1900 году вышло в свет «Толкование сновидений» Фрейда.

По дороге к водопаду она рассказала, что мой дед с жадностью читал его труды.

– Здесь, на Монте Верита, он выучился на аналитика-любителя, – сообщила она, когда мы ненадолго остановились перевести дух.

Из дневников Эриха Мюзама я знал, что мой дед и молодой австрийский психиатр и психоаналитик Отто Гросс собрали настоящую динамическую группу. Гросс приехал с женой, чтобы вылечиться от кокаиновой зависимости. Каждое утро все заинтересованные собирались на большой поляне. Абсолютно голые, они садились в круг и анализировали сны друг друга.

– Для отца это были первые подопытные кролики. Они все его боготворили. Особенно женщины, хотя они интересовали его лишь платонически. Он любил общаться, и неважно – с женщинами или с мужчинами:

– Но ведь тогда он жил с Изой. И уже родилась ты. Он не мог быть исключительно гомосексуалом…

– Да, но предпочитал мужчин.

– Он был бисексуалом?

– Ну, как скажешь.

– В смысле?

– Он просто не вписывался в рамки, понимаешь? Потом у нас дома был непрерывный поток мальчиков по вызову. Они просто шли один за другим, понимаешь? – Она уставилась в одну точку. – За-ба-а-авно.

– Тебе, как его дочери, наверное, приходилось нелегко?

– А бывает легко? В юности моего отца вышвырнул из дома его отец. Возможно, он так и не смог от этого оправиться, во всяком случае, он не терпел вмешательств – понимаешь, он предоставлял каждому человеку полную свободу и требовал ее для себя. Я так и не решилась с ним об этом поговорить.

Она глубоко вздохнула.

– Когда мой дедушка вернулся со своей второй, молодой, женой в Берлин из образовательной поездки по Италии, кое-что произошло.