Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

За дверью прозвучало мое имя. Ее голос был все таким же пронзительным. Боязливым и резким, если она спешила или не знала, кто стоит за дверью, мрачным и тихим, когда она злилась, звонким и мелодичным, когда рассказывала одну из своих многочисленных историй. Дверь распахнулась. В старости мать снова обрела свою красоту. Она стояла передо мной в темных брюках и бледно-фиолетовом комплекте из джемпера и жакета, хрупкая и ранимая. Она снова начала следить за своим гардеробом. Я поздоровался, поцеловал ее в правую и левую щеки. И внезапно почувствовал потребность ее обнять. Неуверенно положил руку ей на плечо. Она вздрогнула от моего прикосновения или просто застыла? Отшатнулась? Мое прикосновение ей неприятно?

Уже в гостиной она склонилась над журнальным столиком. Расправила маленькую прямоугольную скатерть. За столиком, у стены, стоял широкий, обитый золотым бархатом диван. Его изогнутые ножки из красного дерева сужались книзу, к чуть мелковатым позолоченным лапам. «Ампир из имущества дворца», – доверительным тоном сообщала она каждому гостю. И не вдавалась в подробности. Мама путала правду и вымысел. Иногда она ограничивалась намеком, иногда давала волю необузданной фантазии. Она упоминала, что черный столик – новодел, но лишь для того, чтобы подчеркнуть свою осведомленность в подобных вопросах. «Но он вполне неплох», – уверенно добавляла она. И спорить с ней решался только глупец. Ее двухкомнатная квартира была тесно заставлена. Здесь было ее pied-? -terre [1 - Pied-a-terre (фр. ) – пристанище. Здесь и далее примечания переводчика. ] с тех пор, как они с отцом покинули Берлин, чтобы провести последние двадцать лет совместной жизни в белом доме на фоне чужеземного лунного пейзажа. Они попытались сбежать от воспоминаний в национальный парк Кабо-де-Гата, к мысу Кошки. Справа от террасы простирался широкий пустынный ландшафт, снизу сверкало или буйствовало море. Пустыня у моря.

Она села на кресло рядом с диваном. Я снова принес диктофон. За последние годы у меня постепенно созрел план – написать книгу про нее, про нашу семью, про ее отношения с моим отцом. Сперва он приблизился ко мне, подобно бродячему псу, потом тщательно обнюхал, оставил свою метку и вскоре отвернулся. Да, сначала я чувствовал себя так, словно кто-то помочился мне на ногу. Друзья и знакомые подбивали меня написать эту историю. И каждый находил свои аргументы. Они основывались на определенных фрагментах, эпизодах, рассказанных всем по-разному.

Для меня эти истории оставались чужими, но все-таки не вполне чужими. Многочисленные пробелы вызывали вопросы, которые я задавать не решался. У любого семейного романа вырабатывается своя грамматика, развивается своя система знаков, свой синтаксис, и для причастных людей он нередко становится непонятнее, чем для посторонних. Вблизи многого не разглядеть. Корневая система дерева столь же обширна и велика, как и крона. Мы пускаем корни в сокровенные тайны, растем и распространяемся под землей. Плоды – спелые или гнилые, живые или мертвые – следствие того, что нам не дано увидеть в природе и не позволено видеть в семье. Табу. Каждый ребенок узнает его с уверенностью лунатика.

Я вгляделся в ее лицо. Она собрала тонкие седые волосы в маленький тугой пучок на затылке. Двадцать лет в Испании пошли ей на пользу. Ее депрессия выцвела на солнце, она похудела и выбросила парики в море. Освобождение, вернувшее мне мать, которую я почти никогда не видел. Она напоминала далекую и нежную девочку с фотографии 1932 года. В тринадцать лет у нее были темно-каштановые волосы и печальный серьезный взгляд. А теперь она сидела передо мной в девяносто один – изогнутый нос на сморщенном лице и большие руки, которые продолжают с любопытством за все хвататься. Вновь постройневшее с возрастом тело по-прежнему напряжено.

Сладковатый запах старости проник мне в ноздри. В прихожей висел на крючке желтый берет отца. Он носил его перед смертью. С тех пор прошло четыре года. Когда я увидел его головной убор, в воздухе снова возник его запах, словно отец не окончательно покинул комнату, словно может в любой момент снять берет с крючка и молча отправиться в очередную долгую прогулку. Мать проследила за моим взглядом.

– Твой отец мне совершенно не подходил.

Я ненадолго потерял дар речи. Поразительное заявление: ведь эти люди, с несколькими перерывами, провели друг с другом почти всю жизнь.

– Значит, был кто-то еще?

– Вообще-то нет.

– Никогда?

– Сказала же, нет.

Я знал другие истории из других времен, но сейчас открылся иной пласт. Она не сводила взгляда с желтого берета.

– Мой отец подцепил его в зоопарке. А потом, в прекрасный и солнечный воскресный день, он появился у нашей двери. В сапогах со шпорами. Я сразу поняла – ему не по себе. Этот костюм. Нет. Ну просто умо-о-ора.

Она умолкла.

– Ты сразу в него влюбилась?

– Я?

– Да.

Она осторожно покачала головой.

– Знаешь, я уже точно не помню, но вполне возможно.

– И тебе тогда было…

– Тринадцать.

– А ему?

– Семнадцать.

Ее голова наклонилась чуть вперед, словно она задремала. Но вскоре мама заговорила вновь, прикрыв глаза:

– Посмотрим, во сколько он сегодня вернется. Такая наглость – он просто исчезает и даже не думает предупредить, куда идет и когда собирается вернуться. И так всю жизнь. Немы-ы-ыслимо.

2

В мае 1915-го, в сражении при Горлице-Тарнов [2 - Операция по прорыву русского фронта в Галиции с целью спасти Венгрию от наступавших русских армий в мае 1915 года. Ее осуществляла 11-я германская армия при поддержке австрийцев на участке шириной 35 км между Верхней Вислой и подножием Бескидского хребта в районе Горлице – Тарнов. ], цирюльник Отто Джоос погиб от выстрела в грудь, пытаясь прорваться со штыком сквозь линию обороны врага.

В одном из дворов Кройцберга, в квартире на первом этаже, его жена Анна родила с помощью подоспевшей соседки мальчика на глазах у маленькой дочки Эрны. Ребенок был маленьким и весил ровно три килограмма, но при этом произвел на всех невероятно сильное впечатление. Роды длились двадцать минут.

– Бедолажка, сиротинушка! – покачала головой соседка.

– Следи за языком. Пусть ребенок слышит правильную речь.

Анна дала младенцу грудь. Она старалась говорить как можно четче и правильнее, но потом изумленно скривила лицо.