Сорок шесть - Владимир Псарев

После чаепития зашёл, громко шаркая ногами, молодой человек с портретом какой-то женщины. Такие обычно ходят по вагонам метро, собирая деньги на лечения. Фотография была уже порядком засалена и даже начала выцветать.

– Вы мою маму не видели?

– А как не видели? Видели, – оживился Антон. – Вот здесь.

Он начал показательно приспускать штаны. Молодой человек расплакался и ушёл.

– Зачем ты так? – интересовался у него Олег.

– Ну дурак если.

– Так и я дурак.

– Э, братец, мы с тобой дураки другого порядка. Не безнадёжные.

– Ты так считаешь?

– Ну а что? Я через недельку выйду отсюда, найду какую-нибудь девственницу (как же уже тошнило это слово), и поживу до весны. И деньжата есть. А эти вон, мыши, – Антон махнул рукой в сторону коматозного, который уже перестал дергаться и снова уснул.

– А ты чего чай-то не пьёшь?

– Забыл, – честно признался Олег.

На утро в отделении было какое-то необыкновенное оживление. Поступил новый пациент, на вид вполне адекватный. Поступил без бригады мордоворотов, без наряда полиции, а пришел сам. Перетер с главпсихтерапевтом и занял своё место в первой палате. Потом ходил по коридорам, посвистывал. В той же палате лежали наркоманы, загремевшие сюда на "ломке".

– Огнем все горит, суставы вынимает, всех убить готов, себе брюхо вспороть, и прямо влить опиаты внутрь. Лить литрами, и умереть счастливым.

– А тут как?

– Тут другие плюшки. Но вообще, синтетика – это зло. Кожа не дышит.

– Какая кожа?

– Шуток не понимаешь что ли?

– Нет, – хлопал глазами Олег.

Новый пациент так никому особо и не представился, а кому представился – наверняка чужим именем.

– Розыск пережидает, – подсказал Антон.

– А так можно?

– Ты в Люксембурге живёшь? Или в Нарнии?

– В этой палате, – и он повесил голову.

Новый день еще более серый. Кажется, с каждым днем все чернее и чернее, а скоро снег. Какой день по счету? Пятнадцатый? Двадцатый? Надо проверить по письмам. Господи, такие красивые конвертики, с маками. А марки какие!

– Да, марки что надо, – прихлебнув, заметил Антон, явно подразумевая совсем другое.

Опять читал письма, перекладывал с места на место, злился на то, что края у конвертов заминаются и засаливаются, как фотография матери того паренька, который с утра снова приходил.

Первые несколько дней Олег вообще не помнил – просыпался вроде к завтраку, а попадал на ужин. Помнил только, что снились кошмары. Его взвод попадает в окружение и пацанов по одному "выстегивают" чечены, а ему – последнему – наживо снимают кожу. Один и тот же сон. Каждую ночь. А больше ничего не помнил. Потом стала приходить Настенька и дни как-то упорядочились. А отец долгое время не приходил. Потом пришел, они поругались, и на этом все.

– Мать давно умерла?

– Давно.

– А отца любишь?

– Он нас не любит.

– Кого – вас? Мать же покойница, – не отставал Антон.

– Нас с Настенькой.

– Ну понятно, хлебай чай.

Снова загнался на мысли о том, что забыл, как Ася выглядит. Закралось подозрение, что к нему ходит другая Настя. Нет – быть не может. Это его Настя, она его не бросила даже после такого. Зачем он ее резал? Всех жалко. Всех друзей жалко. Влада в особенности. Всегда ему завидовал, а Влад умер, да ещё и помучился перед смертью – потерял беременную возлюбленную. А Настенька вот жива. Теперь бы Влад мне завидовал.

Дождь барабанил в окно второй час и сильно раздражал. После обеда снова играли в карты, и Олег снова всё проиграл.

– Не грусти, братец, мы в «жисти» всё ещё выиграем, все выиграем. Ну, не все выиграют, – он покосился на "мышь", потом на старика, – но мы-то точно, – и хищно улыбнулся.

В коридоре возле вахты висел телевизор. Медсестра смотрела его боковым зрением, пытаясь абстрагироваться от истерического смеха наблюдавших за спариванием обезьян пациентов.

– Может канал переключите?

– А может тоже, того? – отшучивались "дурачки" и смеялись ещё сильнее.

Как долго выдерживают здесь медсестры? Максимум год, потом уходят. С ума сойти можно. Решетки, камера в коридоре, смех по коридорам и звон тазов. Блюющие, ссущиеся и мажущие фекалии "клиники", буйные, иногда кидающиеся на слабых, и наркоманы, которые даже здесь что-то умудрялись доставать. Зачем это молодым…

– …девственницам, – заключал Антон.

– Отстань.

– Может тоже сходим посмотрим телик? Ну или ходя бы как у этих идиотов слюни капают?

– Отстань, – Олег отвернулся к стене.

Хотелось впасть с глубокую кому и никогда из нее не выйти. Жизнь бессмысленна, и Настенька не приходит, и отец не приходит. Все умерли, а Олег жив.

Или вылететь из окна, чтобы увидеть мир в других тонах. Вылететь и стать свободным. Жаль, что с собой ничего нельзя будет унести. И Настеньку придется бросить по эту сторону. А как вылететь? Везде решетки. Такая мысль пришла впервые.

Антон ушел к телевизору, а Олег целый час бренно созерцал обшарпанную стену. Старик кряхтел, к нему приходила сестра, чтобы "убрать". Грязь и чернота, биологические жидкости и тупая боль вокруг. А во снах война. Кто-то кого-то убивает. И здесь кто-то кого-то убивает. Больных – препараты, здоровых – алчные, душевных – злые. Люди слепы и безрассудны. Они страдают, но их все устраивает. А если от их страданий страдает кто-то еще, то здесь уже и какая-никакая продуктивность, подкармливающая внутренних демонов. Стать счастливым в этом мире нельзя, нет. А есть ли другой?

Антон приносил в палату новости, и как-то обмолвился, что в соседней собралось целое общество буддистов, планирующих следующую жизнь. Антон над ними смеялся, а Олегу было невесело. Странно, он ведь все понимал, даже рассуждал. Зачем он здесь?

По вечерам иногда мигает свет, как в вагонах метро, когда проезжаешь по мосту. Двойные стекла, за ними стальная труба и Обь. Ты один, никому не нужен, падаешь в холодную воду, а течение несёт тебя в сторону Салехарда. Твое тело будет принадлежать вечной мерзлоте.