Человек из красного дерева - Андрей Рубанов

Щепа отобрал у Читаря ключи.

– Ты мне про понты не говори, – ответил он, – ты ничего про это не знаешь. И, кстати, насчёт денег – вы мне оба должны.

– Отдадим, – сказал я. – Заготовка куплена, дело сделано. Я тебе теперь буду с каждой зарплаты отдавать, частями.

– Не надо, – сказал мне Читарь. – Не волнуйся, братик, завтра я переведу ему всю сумму.

Щепа пошёл к своей машине, спортивно подкидывая и ловя ключи в ладонь.

– Прощайте, – сказал он, – а ты, Антип, подумай насчёт моих слов про Москву.

Сел в машину, задом, медленно, выкатился из ворот; я ждал, что посигналит на прощание, – но нет.

Читарь, впрочем, помахал ему рукой и широко перекрестил воздух.

– Ворота закрывать не надо, – сказал он мне, – я тоже сейчас поеду. У меня работы много. Ты, главное, не расстраивайся, что он тебе грубил. Он всё равно наш, павловский, он от нас никуда не денется. Плохой или хороший, а свой. Мы связаны в тайном мире.

– Мне всё равно, – ответил я. – Лишь бы от него вреда не было.

Мы ещё поговорили про московских ментов; и мне, и Читарю было очевидно, что ниточки ведут к ним от наших, павловских, от следователя Вострина, – и я заверил Читаря, что менты никогда меня не найдут, потому что я нахожусь к ним слишком близко. И вообще, менты сейчас – не главное, надо про них забыть и полностью сосредоточиться на деле; мы потратили больше десяти лет, чтобы добыть материал для деревянного тела, мы с большим риском добыли деревянную голову; осталось соединить одно с другим, и нам ничто не должно мешать. С таким старым и твёрдым материалом я ещё не работал, мне интересно, мне не терпится начать, я сейчас тебя провожу и сразу пойду прикидывать, как это всё будет…

Читарь слушал меня, одобрительно кивал, потом нахмурился и обьявил, что пойдёт в подвал и там уединится с головой Параскевы и заготовкой для её тела, и какое-то время будет н е м о т с т в о в а т ь. И я ответил, что мой дом – его дом, пусть делает, что пожелает, и он ушёл, а я остался во дворе, глядел на глубокие колеи, прорытые в земле сильными колёсами московского джипа, на разъятые ворота, на склонившийся со всех сторон, томящийся сыростью апрельский лес, слушал его гул, потрескивание ветвей, распрямляющихся после зимнего сна, и кукушку, считающую мои года, – она считала так долго, что мне надоело и я про неё забыл, стал размышлять о насущных проблемах, о планах на завтрашний день, и о том, что сегодня я, наконец, абсолютно счастлив, я получил всё, что мне нужно, и сейчас пойду делать то, чего до меня никто никогда не делал, и после меня не сделает.

Часть вторая

1

Теперь мне следовало явиться на фабрику и оформить отпуск по всем правилам.

Я мог бы уладить дело по телефону: просто набрать Пахана и поставить перед фактом. Но и Пахан, и я, – мы считали себя людьми старых правил, то есть, во-первых, любили абсолютный, до донышка, порядок во всём, а во-вторых, соблюдали негласный этикет: подчинённый, ежели чего-то желает от начальства, должен лично предстать пред очи, шапку снять и поклон изобразить. Мне это ничего не стоит, и дух мой не сильно умаляет, – а начальству приятно.

А когда начальству приятно – так и подчинённому хорошо.

Я оделся в выходную одежду, вымыл голову дегтярным шампунем. Затолкал в сумку три литровых бутыли самогона. Чтоб не звенели друг о дружку, каждую завернул в тряпку.

Самогон производила соседка, 70-летняя подвижная старуха Лабызина; я был её постоянный, надёжнейший клиент. На главные праздники – на Новый год, на Пасху, на 23 Февраля и 8 Марта – я брал по пять-семь бутылок; раздаривал.

В новые времена люди стали щепетильны в искусстве вручения и принятия подарков: занесёшь дорогой коньяк – кивнут, занесёшь виски – тоже кивнут, но менее прохладно; подумаешь, коньяк, подумаешь, виски, – неинтересно, формально. Зато если засверкает ёмкость деревенского самогона – настоящего, крепкого, как мужицкий кулак, – улыбаются все, благодарят сердечно.

Если ты рыбак с Дальнего Востока – от тебя в подарок ждут икры, если ты француз – ждут вина, если португалец – портвейна, а если обретаешься в глухой русской деревне – приноси самогон, не ошибёшься.

Приехал на фабрику с утра. Первым делом пошёл к банкомату.

В своё время Пахан добился, чтобы на фабрике поставили банкомат нашего местного областного ЦентрВостокБанка. Стальной ящик отсвечивал оранжевыми углами на первом этаже главного корпуса у входа в столовую.

Я знал, что через этот банк протекает весьма полноводный ручей наличных – деньги самого Пахана, его друзей, его поставщиков и покровителей. Все расчёты фабрика также проводила через ЦентрВостокБанк, все работники имели счета в этом банке.

Я сунул сначала одну карту, потом вторую, потом третью. Пин-код на всех картах у меня один: 1722.

Везде проверил остатки – и везде опечалился: денег оказалось в обрез. Я грустно смотрел на утлые циферки: думал, будет больше.

Мимо меня прошёл Твердоклинов, хлопнул по плечу.

– Куда пропал?

Мы пожали друг другу руки.

– В отпуск ухожу, – сказал я и без лишних пояснений открыл сумку: из недр сверкнули три бутылочных горла.

Твердоклинов посмотрел; на лице его не дрогнул ни единый мускул.

– Это дело, – сурово сказал он. – А Пахан знает?

– Узнает, – сказал я.

В этот момент банкомат загремел и выдал мне пачку сторублёвок; чтобы не смущать меня, Твердоклинов отошёл в сторону, а я пересчитал и сунул в карман.

Деньги были все новенькие, остро пахнущие, купюры слипались и шли одна за другой по номерам; у меня было твёрдое ощущение, что родной областной ЦентрВостокБанк сам печатает эти благоухающие ассигнации.

– После смены проставляюсь, – пообещал я Твердоклинову.

Он показал большой палец и ушёл. Со спины он выглядел угловатым, плохо скоординированным, шёл косолапо, подворачивая ноги ступнями внутрь.

2

Аквариум” Пахана был закрыт. От нечего делать я спустился обратно на первый этаж и пошёл в столовую, взял стакан чёрного чая. В десять часов столовая только разогревалась и начинала пахнуть.