Средство от облысения - Наталья Нестерова

Потом это назвали пьяным дебошем и избиением товарища. Володя и Генка, еще не начав толком учиться, едва не вылетели из института. Спасибо, ребята на комсомольском собрании отстояли, за строгий выговор проголосовали.

Позвоночника избрали во всевозможные общественные организации, вплоть до какой-то международной студенческой в поддержку молодежи Африки. На втором курсе он сгинул – перешел на заочное отделение и ковал карьеру в горкомах и обкомах. Теперь, говорят, чуть ли не в правительстве заседает. А закаленная в борьбе дружба Володи и Генки осталась на всю жизнь.

Гена любил в новой компании симпатичным девушкам заявить:

– Мужчина я основательный, пятерых детей имею.

Девушки хихикали – забавно пошутил.

Представить себе, что этот жгучий брюнет, подтянутый и стройный, больше тридцати лет не дашь, – многодетный отец? Смешно!

Между тем Генка говорил чистую правду, у него действительно было пятеро детей – три мальчика и две девочки.

Генка женился на третьем курсе на студентке юридического института Людмиле, которую все звали Милая Мила. Ее отец был геологом и на полгода уезжал в поле, мать преподавала философию вечерникам. Детство Милы – это одинокие вечера в пустой гулкой квартире, со страшными шорохами и скрипами, с чудовищами под кроватью, с мертвецами в шкафах и прочими детскими ужасами.

Единственными живыми звуками, вызывавшими у Милы острую зависть, были шумы из-за стенки. В соседней квартире жила семья с тремя детьми, которые постоянно устраивали побоища.

Мила не хотела повторения собственной судьбы и дала себе слово, что родит троих детей. Генка не возражал. Впрочем, предложи тогда Мила операцию по стерилизации, по радикальному страхованию от детей – как скучающих, так и буйствующих, – он бы и на это согласился. Его любовь была готова на все жертвы.

На четвертом курсе у них родился сын. На пятом курсе второй сын. Мила чудом, эксплуатируя сострадание преподавателей к своему животу и званию кормящей матери, доучилась и получила диплом. Через три года хотела родить дочку, получилось с перевыполнением – две девочки-близняшки.

Мила не вылезала из пеленок, горшков, ветрянок, простуд, не отходила от стиральной машины и плиты, как на работу ходила в детскую поликлинику. Сварила, наверное, цистерну манной каши и выстирала белья на хорошую армию. Гена трудился на трех работах, летом ездил на шабашки – строить дачи.

Словом, из кожи лез, чтобы семью обеспечить. Но параллельно и, естественно, тайно он удовлетворял на стороне свои буйные страсти, разбуженные женой, вечно либо беременной, либо кормящей, очумевшей от хлопот и забот.

Ему удавалось крутить скоростные романы на стороне шито-крыто, пока не случилась накладка. Лежал в больнице с вырезанным аппендиксом и соблазнил медсестричку. Вспоротый и зашитый живот не помешал Гене предаваться по ночам любовным утехам в комнате с неромантическим названием «клизменная» – там был топчан, на полках стояли шеренги суден для естественных надобностей лежачих больных, и отчаянно пахло дезинфекцией.

Гена выписался, тепло простился с дамой, но через два месяца она явилась к ним домой и заявила окаменевшей от потрясения Миле и Генке, напротив, сотрясаемому нервным тиком:

– Значит, так! Я беременная. Аборт делать не хочу, потому что тридцать пять уже стукнуло, пора рожать. Вы извините, – кивнула она Миле. – А ты! – ткнула пальцем в Генку. – Неси ответственность вплоть до суда. Я зачем пришла? Будешь отцовство признавать или в суд пойдем?

Гена проблеял что-то неразборчивое.

Мила встала, ушла в соседнюю комнату и легла на диван лицом к стене. Генка кое-как выпроводил, пообещав отцовство, Медичку. (Ее потом все так звали – Медичка, без имени и фамилии. И даже неповинного мальчика, который родился, величали Сын Медички, забывая, что у ребенка есть нормальное имя Саша. )

Мила пролежала на диване трое суток. Без воды, питья, не вставая, как мертвая. Генка ползал на коленях по ковру, вымаливая прощение, плакали дети, есть просили – Мила не шевельнулась.

Вывела ее из ступора Лена Соболева, которой Володя рассказал, что в семье друга творится, и попросил:

– Может, ты к Миле съездишь? Там уже дети охрипли от крика, а Генка на части рвется.

Володя благоразумно умалчивал масштабы Генкиного распутства. Если бы все Генкины дамы сердца были медичками, то они составили бы штат большого госпиталя коек на пятьсот. Хотя Володя представлял измену друга как случайное помешательство на фоне аппендицита, Лена догадывалась, что Генка серийный гуляка.

Она помчалась на помощь. Успокоила детей, накормила, переодела, отправила с папочкой гулять. Выстирала белье, убрала в квартире, сварила куриный бульон и только тогда подошла к безучастной Миле. Заговорила с ней, как с маленьким ребенком:

– Вставай, моя девочка! Пойдем умоемся, покушаем! Бери меня за шею! Ой, какая слабенькая, какая девочка у нас худенькая! Вот так, потихоньку, пошли.

Мила подчинилась. Лена раздела ее, посадила в теплую ванну, вымыла голову, потерла спинку – всё с причитаниями, как над младенцем. Завернула в халат, привела на кухню, поставила перед ней бульон с лапшой. Пластинку Лена сменила: теперь говорила о детях.

Выросли, вытянулись, у старшего царапина на щеке, как бы не загноилась, средний двойку за диктант получил, учителя – изверги, всего-то семь ошибок, а у девочек-близняшек завтра утренник в детском саду, надо платьица приготовить.

Лена не закрывала рта, Мила водила ложкой в тарелке, потом подняла голову. Лене стоило труда не ахнуть: глаза у Милы ввалились и сверкали нечеловеческим блеском.

– Дети! – с видимым трудом произнесла Мила. – Знаешь, что самое тяжелое? Если бы не они, я бы могла с собой покончить. Зачем мне жить? Только ради детей. Понимаешь? Самые любимые – обуза, которая не позволяет поступить как хочешь.

Продолжения не последовало, хотя Лена предполагала, что Миле надо выговориться, нарыдаться, посуду побить – словом, выплеснуть наболевшее. Но Мила молчала, тогда заговорила Лена:

– Для себя жить? Это всякий дурак сможет. А вот силы найти, чтобы не петлю на шею вешать, а своим родным, кровиночкам, будущее обеспечить! Это и есть тяжело. Остальное – эгоизм.

– Силы? – переспросила Мила, и у нее впервые появились признаки интереса. – Ты права. Силы! Я докажу! Я найду силы!

Она вдруг стала быстро хлебать суп. Первые ложки глотала с трудом, бульон с лапшой просился наружу, но потом вошла во вкус и даже полкурицы с овощным гарниром слопала. Лена опасалась, как бы после голодовки ей не стало дурно. С другой стороны, хороший аппетит – признак жизни, как и расстройство желудка, с которым на диване валяться никто не сможет.