Настоат - Олег Петрович-Белкин

Мы откатываемся в расследовании назад! Оно и так идет ни шатко ни валко! Перспективы более чем сомнительны и туманны. – Ярость в глазах Дункана медленно догорает, растворяясь среди стен холодного, плохо отапливаемого кабинета. – Что ты за человек такой, Йакиак… Нельзя быть столь легковерным! Ладно, ладно, не хнычь – теперь уже ничего не поделать. Плохо, конечно – но мы все исправим.

Йакиак не в силах пошевелиться. Страх сковал его маленькое, почти детское тельце, мелко дрожащее под толстой шинелью. Какое ужасное, тошнотворное чувство… «Существование – вот чего я боюсь».

Минута молчания. Дункан кружит по кабинету, то и дело наступая тяжелым кованым сапогом на осколки стакана. Последняя волна гнева бессильно бьется о скалы, оставляя в душе Начальника следствия лишь стыд да полынную горечь досады.

– Прости, Йакиак! Я сорвался… Не должен был – это недостойно, подло, неблагородно… – Дункан виновато смотрит на своего крошечного собеседника. – Но пойми и меня тоже: наше расследование – это все, что осталось… Провал будет стоить мне жизни. Нет-нет, никто меня тронуть не посмеет – в случае неудачи я сам наложу на себя руки. Вот почему, дорогой Йакиак, я столь вспыльчив, резок, несдержан… Прости! Надеюсь, ты понимаешь…

Что я наделал? Малыш едва дышит… Он, конечно, виновен – но нельзя, нельзя давать волю эмоциям; они губят, пожирают тебя изнутри! Надо собраться! Оглянись, Дункан, к чему ты пришел – расследование поглотило тебя целиком; не ты занимаешься им – оно раскрывает тебя…

И вообще: что делать дальше, куда идти, в каком направлении двигаться? Может, просто сфабриковать улики? ! Преступник был бы вздернут; Курфюрст, несомненно, повержен; ну а Деменцио, пожалуй, я сослал бы в Березов – пускай гниет там, снедаемый малодушием, своей змеиной, желчной натурой.

Мечтать, конечно, не вредно! Но я ведь знаю, твердо знаю, что оного никогда не случится – подбросить улики не позволит мне совесть. Мой путь – это путь чести. Тем более что чем дольше идет дело – а точнее, чем дольше оно топчется на одном месте, – тем менее я уверен в виновности Настоата… Боже, какое все-таки дикое, пугающее имя! В нем словно заложена вся печаль мира – и почему Йакиак этого не замечает? Ладно, не время предаваться раздумьям – пора утешать Малыша, исправлять последствия собственной импульсивности!

Обойдя пыльный, шатающийся стол, переживший не одно поколение Начальников следствия, Дункан склоняется над сжавшимся в комочек, испуганным Йакиаком и по-отечески обнимает его содрогающееся в рыданиях тело. Господи, он совсем как побитый котенок – такой же крохотный, беспомощный, затоптанный жизнью… Какой я мерзавец – самому от себя тошно!

И видит Дункан, как маленькие ручки Йакиака в страхе сжимают обитый бархатом подлокотник старого кресла; и слышит он, как кабинет наполняется тонким, жалобным плачем. Шарф упал с исхудавшей, покрытой шрамами шеи; слезы, горькие и обжигающие, текут по щекам, капая на бордово-красную, под цвет человеческой крови, шинель – роскошную, заботливо вычищенную, с щегольскими иссиня-черными отворотами.

– Дружище… Прости! Я не хотел… Просто сорвался! Ты же знаешь, как я тебя ценю, уважаю! Как восхищаюсь твоим острым, пытливым умом и неподдельной, подкупающей искренностью! Без тебя я – да все мы, все Великое следствие – словно без рук… Обещаю: больше тебя никогда не обижу! Ты же мне веришь? Веришь честному слову Дункана Клаваретта? Йакиак… Йакиак… Мой добрый друг… Пожалуйста, послушай!

Но нет, все тщетно – Малыша так просто не успокоить. Я всегда знал, что утешать слабое, несчастное, беззащитное существо – впрочем, как и любящую женщину – это самая сложная в мире задача. Невозможно подобрать слова, а подобрав их, смело озвучить – и сделать это без внутренней дрожи, страха и колебаний, паники и сомнений. А то, что уже произнесено, должно звучать мягко и успокаивающе – так, словно это волшебное таинство, магическое заклинание.

Как неудобно, стыдно, холодно на душе… Страшная психологическая пытка. Будь у меня выбор, я предпочел бы сейчас, как в дни моей юности, оказаться там, на проклятой Аргунской заставе, открывающей путь на Картаго – где-нибудь возле холмов, на земле, обильно политой нашей и врагов наших кровью… Помню, до сих пор помню: Южная магистраль, пули да взрывы, страдания и всюду одна смерть, только лишь смерть – и ничего боле… Как по мне, воевать гораздо проще и легче, нежели утешать маленького, преданного тебе человечка, одна слезинка которого, как известно, стоит высшей гармонии мира.

Звонко тикают покрытые пылью часы; маятник мерно отсчитывает уходящие в вечность минуты. В кабинете становится душно – свечи почти догорели; воск медленно стекает с серебряных канделябров, капая на разноцветный мозаичный пол. Скоро прорезать тьму останется лишь керосиновым лампам, одиноко висящим под потолком горестно ссутулившегося кабинета.

Йакиак мало-помалу успокаивается; рыдания его становятся тише, уступая место обиженным всхлипам и невнятному, беспокойному шепоту. Дункан ласково гладит помощника по щекам; к горлу подступил ком – чувство вины не проходит.

– Йакиак, все в порядке! Не плачь… Сейчас принесу воды – сразу станет полегче… Стакан… Где стакан?

Увидев осколки стекла, Дункан со всех ног бежит в соседнюю комнату – приемную, битком набитую сотрудниками Великого следствия. Боже правый… И как они здесь оказались? Не прошло ведь и получаса… Ничтоже сумняшеся, без зазрения совести они роются в его личных вещах и бумагах, вскрывают ящики письменного стола, фотографируют документы… Бесы, нечисть, подлая орда тараканов!

Откинув жалкие пожитки их, скарб, скамьи и баулы, Дункан кричит: «Прочь отсюда, пигмеи! Дом мой Домом Следствия наречется, а вы сделали его вертепом разбойников» – и шпионы Курфюрста в ужасе разбегаются.

Раздобыв воду, он возвращается к Йакиаку.

– Вот, держи… Пей! Говорят, в воде сила… Пей, пей, не стесняйся, это тебе! Как ты, получше? Отошел? Готов продолжать?

Йакиак благодарно кивает.

– Ну вот и отлично!

Дункан медленно прохаживается по кабинету, пытаясь собрать воедино разбежавшиеся было мысли. Взгляд его ненароком падает на тонкую кисть Йакиака, поглаживающую испещренную шрамами шею.

– Дружище, прости… Всегда хотел и боялся спросить. Не сочти за грубость, за фамильярность, но… Откуда у тебя эти шрамы? – Неудобно! Надеюсь, снова его не обижу… – Нет-нет, не подумай – они тебе даже к лицу. Придают мужественности… Но все же? Если не хочешь – можешь не отвечать! Просто интересуюсь.