Настоат - Олег Петрович-Белкин

Ламассу лукаво подмигивает и расплывается в широкой, белозубой улыбке – да, дружище, твой хозяин до сих пор болен…

Дункан понимающе качает головой – видимо, еще не вышел из своего прежнего, сострадательного образа. Что ж, господин Клаваретт, ваш триумф близок – прошу, наносите последний удар!

В светлых, непроницаемых глазах Дункана отражается холод моего бытия – и во тьме глухой, бесконечной ночи я слышу его леденящее слово:

– Энлилль, говорите! Интересно… Скажу по секрету – мне он тоже не внушает доверия!

Еле дыша, я закрываю глаза и утыкаюсь в подушку. За дверью часы бьют четыре. Почти утро.

Не знаю, радоваться мне или плакать: Энлилль действительно существует…

– И тому есть как минимум пять доказательств, – усмехается Ламассу.

* * *

Отлично! Мой допрос привел подозреваемого в чувство. Однако что? он собирается делать – решительно непонятно. Сидит на кровати, лишь изредка бросая взгляд на собаку. О чем они перешептываются – тоже неясно. И вообще – чем дальше, тем больше возникает вопросов.

Вот, например: какова роль доктора в этой истории? Мне с самого начала показалась странной его крайняя заинтересованность то ли в расследовании, то ли в судьбе своего пациента. «У каждого собственные скелеты в шкафу, господин следователь! К чему вам знать о мотивах моего интереса? » – был дан мне ответ, четкий и недвусмысленный. Тем я и удовольствовался – разбираться в хитросплетениях мыслей эксцентричного доктора на тот момент мне показалось совершенно излишним. Возможно, придется вернуться к этому позже.

Однако проблема моя никуда не девалась: прямых, неопровержимых улик по-прежнему нет, и где их искать – одному Богу известно… Остается два варианта: либо в течение долгих дней и ночей ждать новостей от авгуров Деменцио Урсуса, занимающихся генетической экспертизой и установлением личности подозреваемого, либо надеяться на себя, брать инициативу в свои руки и продолжать допрос до победного завершения.

Ответ, естественно, очевиден – слабый, недееспособный Деменцио Урсус, Почетный Инноватор Ландграфства, сидя под теплым крылышком еле живого Курфюрста и втайне ненавидя меня и все Великое следствие, будет всячески тормозить раскрытие дела. Мой успех для него – что кость в горле, а значит – помощи от его подопечных ждать точно не стоит. Может, так даже лучше – никаких сомнений: один путь, один выход. Свобода воли порой бывает проблемой.

Кажется, подозреваемый успокоился, смирился со своей участью. А что еще делать, коли я загнал его в угол? Плохо лишь то, что в глазах его я вижу полное отсутствие мысли – в них нет благоразумия и понимания; он замкнут в себе, отчужден, безразличен, и это страшит меня больше, нежели отчаянная решимость, с которой я предполагал столкнуться во время допроса… В общем, я не чувствую здесь сколь-нибудь продуманной стратегии действий – и это меня серьезно тревожит.

Если честно, по прошествии ночи я уже не уверен ни во вменяемости, ни в виновности этого человека. Порой он выглядит сумасшедшим. Что, если он и вправду ничего не помнит? Тогда ситуация выходит из-под контроля – ибо бороться мне предстоит не с лукавством и изворотливостью, прикрывающими злодеяние, а с самим течением времени и безбрежным океаном человеческой памяти…

Босые ступни ощущают холод больничного пола. Все, как в минуту поединка со смертью, когда у моих ног, подобно змее, корчился несчастный старик, задыхавшийся во время припадка. Но не это сейчас волнует мой разум: Энлилль реален, он действительно существует! И как я мог усомниться…

Как бы то ни было, из больницы пора выбираться. Только куда? За окнами живет своей жизнью беспощадный, призрачный Город, со всех сторон окруженный вязкими, гнилыми болотами; некогда они были пампасами – степью, что простиралась до горизонта, – но за годы тысячелетней грозы обратились в промерзлую, гиблую, поросшую камышом и кассандрой трясину. Топи да тундра, суровый, скудный пейзаж; мы в самом сердце безбрежного ледяного болота, которое по чистой случайности названо Городом. И каждый из нас погружен в камеру-обскуру этого черного места – не только я, но и Дункан, Энлилль и даже вечно смеющийся Ламассу, вновь притаившийся возле кровати. Все мы и есть этот Город; он полон наших мертвых, обессилевших душ – и выход отсюда искать бесполезно.

Тяжелый, гнилостный запах проникает сквозь глухо закрытые ставни; здесь, в палате, он смешивается с едва уловимым привкусом горького миндаля, что просачивается из больничной столовой. Когда-то и где-то – наверное, в прошлой жизни – я слышал, что именно так пахнет цианистый калий. Должно быть, теперь им лечат особо буйных и мерзопакостных пациентов.

Дункан Клаваретт молча ходит по комнате. Он тих и задумчив – будто и не было никогда того велеречивого, бравого балагура, роль которого он играл поначалу. О чем он сейчас размышляет? Действительно ли подозревает Энлилля – или это всего лишь ловушка, в которую я непременно должен попасться? Надо узнать поподробнее.

– Дункан, скажите, что заставляет вас сомневаться в честности доктора? Неужто вы думаете, что он как-то причастен к совершенному преступлению?

Забытая полуусмешка вновь озаряет уставшее лицо следователя.

– Наконец-то вы задали этот вопрос! Я долго его ждал. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что должностные обязанности не позволяют мне раскрывать всех подробностей дела. Но разговор с вами – случай особый, а потому я все же отвечу. Ab imo pectore [8 - Из сердечных глубин (лат. ). Тит Лукреций Кар. О природе вещей. III, 57. Пер. Ф. А. Петровского. ] – со всей откровенностью.

Давайте начистоту: пора открыть наши карты. Я намерен поделиться с вами конфиденциальной информацией не потому, что проникся симпатией – хотя отчасти это и так. И уж тем более не ради того, чтобы ввести вас в заблуждение дружеской манерой общения. Многие на моем месте так бы и поступили: что может быть проще, чем оплести подозреваемого паутиною лжи, двуличия, мелочных комплиментов, мнимого сочувствия к его положению. Все это, на мой взгляд, более чем мерзко… Вы знаете, один из моих подчиненных, Порфирио Петрич, стар, что раскидистый дуб; он работает у нас с позапрошлого века – и это его любимый прием: вести с подозреваемым дискуссии на отвлеченные, философские темы, обсуждать всякую ерунду, медленно втираясь в доверие, а затем – ррраз! – и внезапно порвать его в клочья, втоптать в грязь, взять и сказать: как кто убил? Да вы и убили-с. Согласитесь, есть в этом что-то подлое, вероломное, низкое. Конечно, я и сам порой прибегаю к подобным приемам – наверное, вы сразу меня раскусили. Чего уж скрывать? Но не в таких же масштабах! А посему – достаточно недомолвок. Отныне я буду честен.