Зов Полярной звезды - Александр Руж

Последовал короткий спор между Паршиным и Болдыревым, имевший неожиданную развязку. Паршина словно бы дернуло током, он отшатнулся от валуна, его облупленные морозом губы искривились в людоедской гримасе, и он, переваливаясь, пошел прямо на камеру. Болдырев начал отступать, камеру повело, изображение Паршина съехало вбок.

– Что происходит? – спросил Вадим, которого внезапно обезумевший человек из любительского ролика поразил куда сильнее, чем профессиональный кривляка Шрек.

– В том-то и ребус… – проговорил задумчиво Барченко. – Глядите, что будет дальше.

Паршин убыстрил ход, наткнулся на что-то, сокрытое в снегу, погрузил в белое месиво руки по самые плечи и выволок оттуда булыжник весом никак не меньше трех пудов. Выволок играючи – как поднимают с земли упавший мячик. И так же играючи запустил им в оператора. Камера взлетела, перевернулась в воздухе, выхватила из окружающего ландшафта крутую сопку и кусок молочно-бледного неба и упала, зарывшись в снег. Изображение на экране погасло, в зальчике снова вспыхнули лампы.

– Аминь, – резюмировал Барченко.

– Он его убил?

– Паршин Болдырева? К счастью, нет. Провидение окормило… Плечевую кость раздробил, больше ничего. Понабежали все, кто был рядом, Паршина скрутили. Ферсман рассказывал мне, что проще было бы с разъяренным вепрем справиться.

– По виду Паршин – заурядной комплекции, не атлет. Не представляю, как он сумел такой вес поднять, еще и бросить! И что за умопомрачение с ним приключилось?

– То-то и оно, Вадим Сергеевич! – прищелкнул пальцами Барченко. – Умопомрачение накатило, а потом и отошло. Думали, что он главою скорбен, отвезли в Питер. Он всю дорогу горючими слезами заливался, молил развязать, божился, что ничего не помнит… прямо как вы.

– Но я ни на кого не кидаюсь!

– Это я так, для сравнения. Кидаться он перестал уже через минуту после первой вспышки. И сила небывалая пропала. Сделался собой прежним. Свезли его к академику Бехтереву, тот полгода его изучал, психических отклонений не выявил. Вот так…

– Вы от Бехтерева эту историю узнали?

– От него. Сразу скумекал, что за нее ухватиться можно. Пленку с записью мы изъяли, а со всех, кто в экспедицию ездил, обет молчания стребовали. То бишь подписку о неразглашении.

– За что же ухватиться, Александр Васильевич? – недоумевал Вадим.

– А разве для вас в порядке вещей, когда человек ни с того ни с сего впадает в буйство и совершает кунштюки, на какие прежде не способен был? А?

– Нет, конечно. Какой тут порядок… – Вадим смолк.

– О чем закручинились, Вадим Сергеевич? Не согласны со мной?

– Согласен… А можно пленку чуть-чуть назад отмотать и запустить еще р-разок?

Барченко сделал знак киномеханику, и на экране вновь прорисовался белый пейзаж. Опять задергалась перекошенная физия техника Паршина, взблеснуло небо…

– Стоп! – закричал Вадим. – Остановите!

Картинка омертвела. Посреди полотна столбенела верхушка сопки со взвихрившимся от ветра белым пухом.

– Нет, не здесь… Немного назад, самую малость!

Кадры пошли в обратной последовательности. Когда в поле зрения выполз покатый бок сопки, Вадим воскликнул:

– Вот оно!

– Что вы там узрели? – полюбопытствовал Браченко. – Рисунок? Да, я тоже его приметил. Палеолитический период, не иначе.

Сквозь северную зимнюю хмарь и муть некачественной пленки можно было разглядеть вычерченную на горе фигуру человекоподобного существа с воздетыми руками. Портрет смотрелся натуралистично, хоть и сделан был, как сказал Александр Васильевич, первобытным художником.

– По скудоумию своему определить точное назначение сего Голиафа не берусь. Равно как и разрисованных камней, подле коих с господином… пардон, с товарищем Паршиным произошло прискорбное злоключение. Одначе смею выдвинуть гипотезу, что на бреге Сейд-озера в доисторические годы обитали древние охотники и рыболовы. Там и пещеры имеются, мне Ферсман поведал… А наскальная живопись имела ритуальное значение. А чего это вы так вскинулись?

– Я видел этот силуэт… и сопку ту видел! – в ажитации Вадим едва проговаривал слова. – Я был там!

– На Сейде? – Барченко приподнял очки и воззрился на Вадима близорукими глазами, как будто такой способ давал лучший результат. – То есть вы все вспомнили?

– Если б! .. Ни черта я не вспомнил, но то, что я был в тех местах, за это р-ручаюсь.

Барченко обернулся к будке киномеханика.

– Вынимай пленку, Жора, сеанс окончен… – Со старческим кряхтеньем восстал с шаткого креслица. – Идемте, Вадим Сергеевич, докончим наше толковище у меня в кабинете.

Кабинет Александра Васильевича заслуживает отдельного описания. Такую эклектику невозможно создать, даже если без разбора натащить в комнату все, что попадется. На стенах в невообразимой последовательности висели старорусские иконы, полинезийские маски, подлинники картин Малевича и Рериха, химические таблицы и японские гобелены с журавлями. На столиках с резными ножками высились китайские вазы из тончайшего фарфора, над которыми непрестанно курилось что-то ароматическое, стояли устрашающего вида статуэтки и внавалку лежали гадальные карты. Значительную часть стен занимали книжные полки, уставленные рядами томов всех мастей. Одни из них выглядели новыми, только что сошедшими с типографского станка, другие разбухли от старости, на двух или трех инкунабулах стояли клейма Гутенберга. Отдельный герметический ящик отводился под свитки – эти были еще древнее книг, испещрены тарабарскими закорючками, так же мало похожими на литеры, как кресало кроманьонца на бензиновую зажигалку.

Над всем витал дух старины и мистерии. Музей редкостей? Антикварная лавка? Капище идолопоклонника? Вадим затруднился бы подобрать точное определение этой келье, если бы не знал ее истинное назначение.

– Присаживайтесь, – пригласил Барченко и первым опустился на сафьяновый диванчик, что стоял у зашторенного окна.

Вадим сел. Барченко закурил свою любимую пенковую трубку, по кабинету поплыли сизые облака табачного дыма.

– А я ведь подозревал, Вадим Сергеевич, что вы бывали на Крайнем Севере. Потому и пригласил вас на этот просмотр.

– Подозревали? На каком основании?

– Амулетик ваш подсказал. – Александр Васильевич показал коричневым ногтем на шелковый шнурок, который выглядывал из-за отворота сатиновой рубахи, выданной Вадиму на новой работе вместе с комплектом прочего нательного белья. – Презанятная штукенция, доложу я вам. Православные на шее крестик носят, большевики ничего, а вы – эвона какой оберег. Языческий.

Вадим вытянул из-под рубахи слюдяную пластинку, вставленную в овал из желтой кости. Слюда в размытых отблесках свечей, горевших в высоких шандалах по углам кабинета, переливалась всеми цветами радуги, а на обороте костяного овала зоркий глаз разобрал бы процарапанные острым тонким орудием письмена наподобие скандинавских рун.