Вор - Леонид Леонов

Встав рядом, Митя искоса засматривал, как девочка щурится на ту манящую бездну под ногами, поминутно откидывая щекотную кудряшку со щеки. Красное с лаковым ременьком платьице, словно мокрое, облепляло ее голые коленки, а городская обувь на ногах у Маши была зачем-то с накладными бантами… Но все это скрепя сердце еще можно было снести кое-как, хотя некоторое время и мешало Мите заговорить первому.

– Что это у тебя? – спросил он наконец, кивая на серебряное колечко в девочкином ухе.

– А серьги… – надменно покосилась та на босого, но не бежала…

– Зачем?

– Отец велел, чтобы уши привыкали… а тебе что?

– Побежишь лесом, заденешь за сучок… вот и будет тебе привычка!

Маша не возражала, видя в его утверждении известную долю правоты.

– Видишь, елка старая на бугре стоит… – снова приступил Митя, когда по его расчетам знакомство их несколько поокрепло. – Да не туда смотришь! – И помог девочке повернуть голову в нужном направлении.

– Не верти, я сама, – сказала девочка. – Ну и что?

– Ее Федя Перевозский посадил.

– Почему?

– А для денег. Понимаешь, он там перевоз через реку держал, а деньги складал под елку, а бедные, кому нужно, брали.

– Почему?

– Я же объяснял: он святой был… ну, дурачок, словом; все для других. Вон и монастырь его, видишь?

Из-за леска выглядывал расписной, как райская игрушка, о пяти золоченых луковках монастырский собор.

Так, в болтовне, они забыли про десятичасовой поезд, – когда тот с грохотом вынырнул из-за поворота, стало поздно и некуда бежать. Железо моста загудело в мелкой дрожи: обреченное на неподвижность, оно приветствовало другое железо, жребием которого было движенье без устали и конца. Прижав струсившую девочку к себе, Митя выждал прохода поезда. Случайно их блуждающие взгляды встретились, и эта жуткая, прекрасная минута сблизила их сердца навсегда. И как только опасность миновала, оставляя по себе запах разогретого железа и головокруженье, разговор возобновился уже на основах безграничного доверия.

– Что, страшно было? – спросил Митя тоном, точно хвастался перед девчонкой отшумевшею бурей.

– А то! – с таким же тайным восторгом шепнула Маша.

– Тебе щекотно вниз глядеть? .. мне вот тут щекотно! – и коснулся того места на ее груди, где ему щекотно.

– Вроде замирает немножко… – и слегка отодвинулась от его руки.

Некоторое время оба зачарованно глядели сквозь широкие щели настила, как в пропасти под ними вскипает на камнях злая, белая вода. А ветер гудел в пролетах, зарывался в лесные склоны и, вынырнув, задерживал в полете летящую птицу.

– Меня так и затягивает упасть туда. А тебя?

Она призналась с ужасом:

– И меня! – и лишь теперь в полную меру перевела дыхание.

Видимо, все вокруг: железо, воду и высоту – Митя числил в своем хозяйстве.

– Погоди, я тебе еще и не такое покажу, ночью глаз со страху не сомкнешь! – И в обмен на свое покровительство попытался прибрать к рукам девчонку. – Только баретки с себя сыми!

– Зачем?

– Чего трепать попусту… да и ловчей босиком-то, дура!

Она обиженно надула губку.

– Мне папаша не велит босиком. Я не дура… Еще не знаю, кто ты, а я дочка мастера Доломанова!

Первая размолвка была недолгая, – едва сошли с моста, она сама потянула Митю за рукав в знак примиренья. Когда при четвертой встрече она скинула ненавистные ему баретки, он в награду, из почти ледяной воды, добыл ей полураспустившуюся кувшинку. В продолжение лета дети встречались всякий ведреный день, объединив свои пустынные владенья по обоим берегам Кудемы; кроме них, только коршун парил там в высоте да иногда стадо, и то – сторонкой, пробиралось на полдневную дойку… В их распоряжении имелись самые непролазные чащи на свете, загадочные недосказанные тропинки, заколдованный луг, где томилось взаперти, хоть и без стен, зеленоглазое чудо-эхо, шалаши – каменные пещеры… половины не перечтешь по миновании стольких лет! .. Гибкая и нечувствительная к царапинам шалостей, Маша быстро переняла веселую мальчишескую науку – лазать по деревьям, делать пищалки из лукового веха, свистать по-разбойничьи посредством ореховой скорлупки, добывать раков в затоне, когда те выбирались погреться на водоросли, ловить кузнечиков и просить у них дегтю. Но самым заветным, кровь цепенящим удовольствием было – незаметно прокрасться по мрачному, ольхой заросшему оврагу к одной полянке с грудами мертвых костей и с криком проскочить ее во весь мах, прежде чем успеет проживавшая там ведьма Козюбра за голые пятки прихватить ребят.

…Осенью Маша покидала Митю в тоске по вешним дням; зиму заполняло ученье… Едва же задувал заветный майский сквозняк, Митя уже подстерегал на мосту свою подругу, и она два лета сряду не обманула его ожиданий. А время мчалось не медленней воды в Кудеме, – выцвела и порвалась в плечах новая васильковая Митина рубаха. Наступал у обоих тот возраст, когда тоскует и мечется душа в поисках подобной себе. Все чаще незнакомое томленье захватывало их врасплох, и вдруг, по извечному закону, им становилось стыдно самих себя. Тогда нестерпимым бременем ощущала она распускающуюся красу, осложнявшую их прежнюю бесхитростную дружбу, а Митю тяготила перешитая из отцовской, хуже всяких лохмотьев, одежда. В обостренной худобе Митина лица, освещаемой короткой вспышкой зрачков, Маша угадывала опасность для себя. Детские игры приобретали новое значение, одновременно манящее и запретное. Уж меньше времени проводили они в беготне, а чаще просто сидели в ельничке, полуприжавшись друг к другу и односложно переговариваясь. Гроза назревала, и набухшая туча жаждала освободиться от своего сокровища…

Тонкий зной лился в тот вечер с неба, ничтожная ромашка одуряла запахом, как свежая копна. Нечаянный Митин поцелуй сперва напугал Машу, а потом рассмешил. Подобные шалости не поощрялись в Рогове, тем более в патриархальной доломановской семье. Разом встали в памяти неустанные наставления теток: легко утратить девичье достоинство, а там – мазанные дегтем ворота, изгнание из отчего дома, склизкая дорожка на дно… Маша медленно поднялась с травы, одетая в ледок высокомерной насмешки.

– Пойдем отсюда, накрапывает… – сказала она сухо, ловя на ладонь мнимые капли дождя, и у Мити не нашлось ни словца удержать, умолить, разуверить ее.

Оттуда ближе всего в Демятино было через страшные ольховые заросли. Подростки спустились во владения Козюбры и молча двинулись в обратный путь. Ничего там не оказалось, одно лишь конское кладбище в конце, уставленное ржавыми метелками конского же щавеля. Вместо прежнего ребячьего трепета перед тайной в обоих росло незнакомое еще чувство соперничества, что ли, прежде всего – в бесстрашии. Белые смирные черепа проводили их на прощанье пристальными глазницами… и тотчас же невидимая кукушка в затихшей полдневной листве позади принялась отсчитывать остатние деньки их дружбы… Вскоре Машу вызвали телеграммой в Рогово к занемогшему отцу.