Детонатор - Александр Тамоников

Сорвавшись с места, бомж буквально испарился, а когда материализовался вновь, в руке его были два пластиковых стаканчика.

– Праздник какой? – поинтересовался он, жадно следя за распределением первой порции.

– День рождения, – соврал Евсеев.

– Твой?

– Да хотя бы Бонтемпелли.

– Это кто ж такой? – подивился бомж, любуясь бесцветной жидкостью на дне своей емкости.

– Итальянский писатель, драматург, музыкальный критик и композитор, – пояснил Евсеев, приобретший энциклопедические познания в результате многолетних разгадываний кроссвордов.

– О как!

– Да уж так.

– Тогда за него?

– Поехали, – по-гагарински сказал Евсеев и пригубил едко пахнущую водку.

– Странный ты, – сказал бомж, когда они познакомились и выпили еще по одной.

– Что ж во мне странного?

Евсеев улыбался, а сам на всякий случай примеривался, куда бы лучше ударить, если что пойдет не так.

– Если по одежке судить, то вроде бичуешь, – продолжал рассуждать бомж, медленно жуя кусок булки, выделенной ему для закуски.

– А если не по одежке?

– Тогда на военного похож.

Евсеев рассмеялся, хотя глаза его оставались холодными и изучающими.

– Что ж во мне от военного?

– Выправка. – Бомж принялся загибать свои сизые пальцы с обкусанными ногтями. – Взгляд. Голос. Да много чего.

Евсееву вдруг вспомнился отец, провожавший его в армию. Будучи районным военным комиссаром, он мог бы запросто отмазать сына, но не захотел. Не отдал его и в военное училище.

«Ты должен начать с самого низа, – твердил он. – Рядовым».

«Я не хочу в армию», – отвечал юный Евсеев.

«И ты должен быть готов, – рассуждал отец, пропуская возражения мимо ушей. – Я хочу рассказать о том, что тебя ждет, чтобы ты потом не удивлялся. Там будут над тобой издеваться. Практически все, кроме твоих одногодков и тех, кто придет по призыву позже. Издевательства будут продолжаться, пока ты не потеряешь остатки самоуважения, прежние привычки и нынешние правила приличия. Тебя заставят спать, жрать и… – он поколебался, подыскивая подходящее слово, – и испражняться вместе со множеством других солдат. Вы все будете делать скопом. Вас оденут так, что вы перестанете отличаться друг от друга. Ты сольешься с общей массой, потеряешь всяческую индивидуальность».

«Нет, – возражал Евсеев. – Не потеряю».

Это вызывало у отца лишь усмешку:

«Обязательно потеряешь, сынок. Ты станешь не только говорить и поступать, как другие, но и думать, как они. Тебя не сержант заставит, не комроты. Инстинкт самосохранения».

«А если я не захочу? »

Отец кивнул:

«Никто не хочет. Некоторые даже находят в себе силы и мужество противопоставлять себя стаду».

«И что тогда? »

«Тогда весь огромный армейский механизм принимается последовательно и беспощадно уничтожать непокорного, осмелившегося заявить, что он – личность. На таких давят физически и морально. А тот, кто и тогда не покорится, будет вышвырнут ко всем чертям, не сломленный, но искалеченный».

Страшная правда, кроющаяся в отцовских словах, всегда пугала Евсеева.

«Но зачем, отец? »

«Инстинкт самосохранения, сын. Но не индивидуальный, а групповой. Столь мощная организация, как армия, не может позволить себе болеть. Ведь неподчинение сродни болезнетворному микробу. Прозевал, и вот уже целая эпидемия бушует».

«Так что же делать? » – спросил однажды Евсеев, подавленный и растерянный.

«Подчиниться, – сказал отец. – На время усмирив свое эго. И тогда – конечно, не сразу, а постепенно, – ты обнаружишь, что этот механизм подчинен неумолимой логике и по-своему прекрасен. – Он поманил сына, чтобы тот наклонился к нему. – Слушай меня внимательно, потому что я знаю, о чем говорю. Есть мужчины, которые, попав на солдатскую службу, поднимают лапки и теряют лицо. Правда, такие и до армии были ни рыба ни мясо».

«Я не такой».

«Пожалуй. Значит, ты способен погрузиться в общее болото, а потом возродиться вновь. Опустившись на дно, ты вознесешься выше, чем можешь себе представить. Чины, звания и власть, власть, все больше власти. Поверь мне, военная служба – путь настоящего мужчины».

«А если… – Евсеев нарочито зевнул, делая вид, что поддерживает разговор лишь из вежливости. – А если кто-то согласен воевать, но терпеть не может муштры и стадо? Как ему себя проявить? »

«Таким в вооруженных силах не место, – отмахнулся отец. – Такие обычно становятся псами войны».

«Псами войны? »

«Звучит красиво, – промелькнуло в мозгу Евсеева-младшего. – Мне нравится». Он снова зевнул.

«Еще их называют солдатами удачи», – сказал отец.

«Наемники, так? »

«Совершенно верно. Они убивают не за идею, не за родину, не во имя воинского долга. За деньги. Продажный народ».

«И много им платят? » – поинтересовался Евсеев с деланным равнодушием.

«Много, – ответил отец. – Но век их недолог. Редко кто доживает до сорока».

«А я доживу, – решил Евсеев. – Нужно просто вовремя уйти. Заработать денег и открыть свой бизнес».

С того дня он посвятил свою жизнь этой цели и месяц спустя уже лежал в засаде в Приднестровском лимане и с автоматом в руках. Он стал солдатом, хотя не прослужил в армии ни дня. Его жизнь была полна приключений, но не тех, о которых хотелось вспоминать или рассказывать в кругу друзей, тем более что и друзей у Евсеева не было. Он превратился в волка-одиночку, рыскающего по территории бывшего СССР с целью урвать свой кусок, и этот кусок всегда был кровавым, и заработанные деньги тоже были кровавые, и сны… и впечатления… и мальчики кровавые в глазах.

Скопить капиталец не удалось, потому что все накопленное спускалось в кабаках и борделях за один месяц отдыха, после которого приходилось вновь отправляться на войну. В сорок лет Евсеев понял, что если не остановится сам, то остановят его – пули, гранатные осколки, остро заточенные ножи, которыми так просто резать людей и скотину. Он безуспешно перепробовал несколько мирных профессий, не преуспел ни в одной и решил уже доставать свой арсенал из тайника, когда его нашли люди, говорящие по-русски с акцентом и расплачивающиеся иностранной валютой.