Люди и не люди - Евгений ЧеширКо

Мужчина вздохнул и хлопнул ладонью по столу.

– Поэтому я не стану тебя убивать. Ты этого не достоин. Ты мне не враг и никогда тебе им не стать. Оказывается, ты слишком ничтожен для этого.

Если бы Ник смог сейчас оторвать взгляд от стола и заглянуть в глаза мужчины, он многое смог бы там увидеть. И ярость, и ненависть, и презрение, и жалость, и разочарование. И самое главное – боль. Дикую и беспросветную боль от потери любимого человека. Боль, которая навечно оставила свой безумный отпечаток в его глазах. Боль на грани сумасшествия. А еще боль от того, что его враг оказался ничтожеством.

– Ты мне не нужен, Ник. Живи свою чертову жизнь.

Мужчина убрал пистолет в карман куртки и бросил на стол несколько купюр.

– Возьми деньги и закажи мне еще кофе.

– Нет, что вы, – замахал руками Ник, – не нужно денег, я сам…

– Я сказал, возьми деньги и закажи мне кофе, – повторил мужчина, – а затем проваливай отсюда ко всем чертям. А я пока схожу в туалет.

Ник решил не спорить и, взяв купюры, на ватных ногах направился к барной стойке. Мужчина же в это время склонился над стулом, на котором сидел парень, и протянул руку к его куртке, висевшей на спинке. Произведя с ней какие-то действия, он встал и направился к выходу. Остановившись у двери, он снова посмотрел на парня и вышел из ресторана.

На улице он оглянулся по сторонам и, заметив кого-то на другой стороне проезжей части, направился к пешеходному переходу. Догнав полицейский патруль, он преградил ему путь, заставив остановиться.

– В том ресторане находится вооруженный человек. Я видел у него пистолет.

Полицейские, не задав ни одного вопроса, бросились к заведению, оставив мужчину одного.

– Когда ты выйдешь на свободу, тебе будет шестьдесят лет. Столько же, сколько мне сейчас. Ты тоже поймешь, что такое жизнь без смысла, веры и надежды, – произнес он, глядя на то, как полицейские врываются в ресторан. – Но ты же так хотел жить, а право на жизнь всегда весит больше, чем право на преступление, что бы там ни говорили тупицы из правительства. Живи, Ник, живи…

Послушник

Порыв холодного осеннего ветра зашуршал желтыми листьями старого вяза и, пробежавшись по территории монастыря, затих. Мужчина лет сорока с грубыми чертами лица разогнул затекшую спину и, подняв голову, посмотрел вверх. Несколько листьев, оторвавшись от веток, бесшумно опускались к нему по чудной траектории, как будто выбирая место для посадки получше. Когда все они приземлились, мужчина снова склонился над козлами и, поудобнее перехватив ножовку, вонзил ее зубья в сухую древесину.

Распилив пополам очередное бревно, он смахнул капли пота со лба и решил сделать короткую передышку. Осмотревшись по сторонам и приметив подходящую чурку, он присел на нее и только сейчас увидел монаха, стоявшего неподалеку и внимательно наблюдавшего за ним. Заметив, что мужчина обратил на него внимание, монах приблизился к тому легкими и неслышными шагами.

– Ты, брат, долго так будешь мучиться, – тихим голосом произнес он, – пилить-то надо с внешней стороны опор – тогда и ножовку закусывать не будет.

Мужчина поднялся на ноги и осмотрел незнакомца тяжелым взглядом карих глаз. На вид монаху было лет тридцать пять, но темная борода определенно старила его, накидывая лишние годы. Взгляд был спокойным, но слегка печальным даже тогда, когда он улыбался.

– Да, что-то не подумал, – кивнул мужчина, – спасибо за совет.

– Как звать-то тебя? – спросил монах.

– Михаилом.

– Давно здесь?

– Второй месяц пошел, – неожиданно для себя разговорился обычно немногословный Михаил, – в прошлом году четыре месяца трудником отработал, а теперь вот… в послушники подался.

– Помню, помню, – кивнул монах, – видел тебя пару раз в том году. Работал усердно, ни с кем не разговаривал особо, поручения выполнял добросовестно. А еще выправка у тебя приметная. Военный?

– Бывший, – мрачно буркнул Михаил и переложил ножовку из одной ладони в другую.

– Разные судьбы у наших послушников, разные жизни. Но военных здесь не часто встретишь. По глазам вижу, что хлебнул ты горя, брат.

Монах замолчал, как будто ожидая ответа на вопрос, который не задавал. Михаил шмыгнул носом и бросил на монаха быстрый взгляд.

– Разное бывало, – неохотно произнес он.

– Воевал?

– Если это можно войной назвать…

– Истину говоришь, – вздохнул монах, поняв, о какой войне идет речь, – люди на одном языке изъясняются, крестятся одинаково, а затем идут и стреляют друг в друга. Любая война души губит, но такая – совсем против естества человеческого.

Михаил ничего не ответил. Ему, как и любому человеку, не очень нравилось, когда к нему лезли в душу. Может быть, именно от этой людской привычки он и бежал, оставив мирскую жизнь за воротами монастыря.

– Мне работать надо, – глухим голосом произнес он и шагнул к козлам.

Подняв с земли очередное бревно, он попытался положить его на опоры, но вдруг, вскрикнув от боли, схватился за правое плечо, уронив бревно на землю. Монах тут же оказался рядом с ним.

– Вывихнул?

– Да нет, там другое, – поморщившись, ответил Михаил, – ничего, сейчас пройдет.

Через несколько минут боль утихла. Монах, все это время молча наблюдавший за мужчиной, поднял упавшее бревно и положил его на опоры.

– Ранение? – спросил он.

– Угу, – кивнул Михаил, – четыре года покоя не дает. Пуля связки зацепила. Врач говорил, что теперь больше двух килограмм поднимать нельзя, но я навострился – если что, на левую руку вес переношу, а правой поддерживаю. Сейчас вот что-то поспешил…

Порыв ветра снова сорвал с вяза несколько листьев и опустил их на землю. Монах молча наблюдал за их непродолжительным полетом, а Михаилу вдруг захотелось выговориться – слишком уж долго он все держал в себе.

– Мы тогда высоту должны были занять. Ну как высоту… Холмик небольшой у деревни. Получили приказ выбить противника и занять оборону до подхода основных сил. Сделали. У нас двое раненых, у них трое убитых. Они отошли и на соседнем пригорке закрепились. Пару дней постреливали, конечно, но на рожон никто особо не лез. А потом завелся у них какой-то снайпер дикий – за три дня два «двухсотых». Меня вот в плечо подстрелил, гад. Вроде пустяк, а крови столько натекло, что потом в больничке еще неделю куски засохшие от себя отколупывал.