Сады Виверны - Юрий Буйда

Мы поднялись в спальню, и там-то и выяснилось, что ее вопросы не имели никакого отношения к поездке в Парму: Нотта изнывала от ревности.

Едва за нами закрылась дверь, как малышка набросилась на меня с упреками:

– Ты держал ее за руку! Ты поднялся с нею в спальню! Ты укладывал ее спать! Ты трогал ее? Целовал? Миловал? Я тебе больше не нужна! Конечно, она нормальная, а я…

Стоило большого труда унять ее, но когда она успокоилась, села ко мне на колени, обняла за шею и потребовала «всей правды», я вдруг понял, что попал в безвыходное положение.

Я не мог рассказать ей о Нелле, о том, что произошло с дочерью кардинала Альдобрандини, о Джованни Кавальери и о его способности преображать женщин. Я ведь и сам все еще не был до конца уверен, что он обладает этим даром. И мне не хотелось вселять в Нотту надежду на избавление от уродства, ибо только Богу ведомо, что с нами произойдет, окажись эта надежда несбыточной, ложной.

Ну и, конечно, я, как и дон Чема, был связан обетом молчания, нарушение которого превратило бы меня во врага Святого Престола, в изгоя и преступника, в добычу «ночных псов» дона Антонио. Но и об этом я не мог даже обмолвиться.

Я оказался между Сциллой и Харибдой.

У меня не было товарищей, которыми я мог бы пожертвовать, как Улисс, чтобы спастись от Сциллы; кощунственно было бы взывать к языческой Фетиде, которая помогла бы мне, как Ясону, избегнуть смерти в пасти Харибды; оставалось положиться на здравый смысл, который повел Энея окольным путем, чтобы миновать и Сциллу, и Харибду.

– Нотта, – сказал я, целуя ее детскую ручку, – выслушай меня, малышка, только выслушай внимательно, – сказал я, лаская правой рукой ее бедро, а губами касаясь ее душистого плечика и отгоняя видение нагой Неллы, – потому что это очень, очень важно, – сказал я, проникая в нее пальцем, как Эней в Дидону, а кончиком языка касаясь ее соска, – от этого зависит наша судьба, – сказал я, приподнимая ее бедра и, когда она обхватила меня за шею, входя в нее, как Ахиллес в Брисеиду, – поэтому ты должна верить мне, верить безоглядно, всей душой, всем существом, как верят любящие, сливающиеся, принимающие друг друга, как cunnus принимает penis, верить, верить, верить. – И на каждое мое слово она отвечала все громче, громче, громче, пока наши голоса не слились в вопле…

Не знаю, сколько прошло времени, но, когда мы очнулись, Нотта проговорила с тихим смехом:

– Верю, ибо абсурдно, даже если хозяин отправит меня на костер.

– Не отправит, – сказал я. – Ты ему нужна. Нам нужна. Ты поедешь с нами в Парму, будешь присматривать за нашей больной. И если все сложится, как я задумал, ты станешь самой счастливой женщиной на свете.

– Ты раздобыл секрет магистериума?

– Лучше, стократ лучше! Просто верь мне и ни о чем не спрашивай, потому что о самом важном я поклялся молчать, чтобы не навредить нам обоим.

– Хорошо, светлоликий мавр, – после непродолжительного раздумья сказала она, лукаво улыбаясь, – а теперь приготовься к встрече с дочерью катайского хана…

Я с облегчением вздохнул и лег на спину, чтобы в позе Медора сполна насладиться торжеством здравого смысла, пока Анжелика скачет верхом по цветущим лугам Амура.

Мы покинули дом затемно.

Мадонна Вероника заранее позаботилась о провизии, одежде и транспорте для нашей больной, поэтому утром нам осталось только усадить Неллу и Нотту в телегу, вскочить на коней, построиться в походный порядок и двинуться в путь – впереди меднолобый Капата, за ним дон Чема и я, окруженные саксонцами, за нами повозки с женщинами и дорожными припасами, а замыкали строй двое надежных воинов – тощий Крукко в островерхом шлеме и квадратный Калабрага в берете набекрень.

Я оглянулся, когда мы проезжали ворота, – посреди двора в окружении слуг стояла мона Вера – высокая, прямая, она смотрела нам вслед, но лицо ее было бесстрастным, как и у дона Чемы, который смотрел перед собой.

Это был тот редкий случай, когда домоправительница надела золотой наволосник – подарок хозяина, и все это заметили. А ее руки обтягивали наимоднейшие перчатки из куриной кожи, стоившие дону Чеме, наверное, не меньше, чем хороший пуффер.

Сердце мое сжалось, когда я подумал о доне Чеме и мадонне Веронике, не проронивших ни вздоха при прощании.

И никогда я не видел, чтобы дон Чема так сильно хромал, когда шел к своему коню.

Я замедлил ход, поравнялся с телегой и заглянул под навес, но Нотта и Нелла крепко спали, обнявшись во сне, и я пришпорил коня, чтобы догнать господина.

У подножия Авентинского холма Капата свернул в какой-то тесный проулок, и вскоре мы остановились, упершись в древние развалины, поросшие кустами и деревьями.

Капитан послал одного из саксонцев на разведку, а когда тот вернулся, зажег факел и медленно поехал вперед. Мы последовали за ним, то и дело уклоняясь от веток, и через сто шагов оказались под низкими сводами, с которых свисали пряди мха. Под ногами коней плескалась вода.

– Не хотелось бы привлекать внимание случайных людей, – невозмутимо объяснил дон Чема. – Мы должны остаться живыми, а не прославленными.

Забегая вперед, замечу, что этим принципом дон Чема руководствовался на протяжении всего нашего пути, поэтому мы объехали стороной и Перуджу, и Урбино, не стали появляться и в Парме.

Подземелье тянулось, кажется, подо всем Римом. По бокам то и дело открывались входы в другие тоннели, наш потолок то понижался, заставляя всадников ложиться на конские шеи, то вдруг пропадал высоко во тьме. В некоторых местах мы оказывались на пересечениях тоннелей с Великой Клоакой и ускоряли шаг, чтобы сбежать от запаха нечистот, бурлящими потоками стремившихся к Тибру. Несколько раз нам приходилось спешиваться, чтобы помочь лошадям, тянувшим повозки через каменные осыпи. Иногда на стенах встречались изображения креста и надписи по-гречески, по-еврейски и на неведомых языках. Под ногами хрустели черепа и кости безвестных мучеников, нашедших смерть в римских катакомбах. Журчала вода, попискивали летучие мыши, пахло гнилью.

Только в полдень мы выбрались к свету и оказались на Кассиевой дороге, которая вела на север. Нам была нужна Америнова дорога, ответвлявшаяся от Кассиевой и проложенная до Перуджи.