Переходный период. Петроград – Виипури, ноябрь 1921 - Сонич Матик

– Ну пойдем, «сестренка», может еще кого-нибудь встретим. Твои друзья, роднулечка, становятся все интереснее и интереснее!

Только сейчас Оля заметила, что ее мама и вправду, молодая, красивая, ей было слегка за тридцать. Высокая, статная, яркий русский платок поверх высокого повойника подчеркивал темные брови и совсем ещё молодые синие глаза. Меховой богатый воротник нежно прилегал к широким её скулам, щекотал чувственные губы. Она была очень привлекательной женщиной, особенно рядом с бледной астеничной Олей, утопающей в черном полушубке, огромном капоре и серой шерстяной юбке теплого платья.

Тревожная радость предчувствия покинула Олю, улыбка спряталась и большие глаза снова приняли меланхоличный вид.

Дамы обошли Стрелку, поговорили о чем-то неважном, о чем еще могут говорить не имеющие общих интересов подружки, и пустились в обратную дорогу.

Несмотря на то, что прошло всего два часа, как они вышли из дома, солнце скрылось и ветер на мосту усилился. Откуда-то издалека быстро-быстро пролетели мимо несколько крупных снежинок, и почти сразу обрушилась снежная метель. Белый крупный снег горстями летел со скоростью легавой на охоте. Он сбивал с ног прохожих, срывал с них одежду, пытался отобрать их вещи и сбросить в Неву. Мир для пешеходов сжался до полоски в шаг под ногами, все остальное скрывала метель, больно избивая по лицу тех, кто осмеливался поднять глаза.

Для Оли мир сжался в одну болезненную пульсирующую точку в мозгу: «Ко мне ли Александр придет во вторник? »

Она ревновала, ревновала по-взрослому, ревновала зло и ко всем: к Жанне, к маме, даже к тем книгам, которые придет слушать Александр.

Целую ночь Оленька крутилась, перекидывая дурные видения с одной горячей подушки на другую. Не помогала даже открытая форточка. Оля видела во сне темный лес с плоскими тенями, который колол ей глаза, щипал бедра, кусал за руки и выкручивал суставы. Страх был больше боли, а боль – больше страха. А в глубине этих темных, плоско-колючих ощущений горел фонарь маяка, он был глубоко и далеко, казался маленькой яркой звездочкой. Но Оля не стремилась к нему. Она, утонувшая в темных терзающих ее чувствах, наслаждалась им, таким далеким и светлым. Она знала, что тот огонек – Александр.

Утром в воскресенье, увидев в отражении свое лицо со следами ночных переживаний, она подумала, а стоит ли этот кадет её чувств и её красоты? Что в нем такого, из-за чего ее с головой накрывает ревность? Он – военный, а это никак не сходится с ее жизненными стремлениями.

«Нет! Он мне не интересен! В нем нет утонченности, творческой яркости, да и интеллекта он не проявляет! »

После светлой почти весенней службы Оля успокоилась окончательно. Настроилась держать строгий пост, не злится и забыть о странном помешательстве.

На сходе с паперти, ее нагнала Жанна:

– Дорогая моя, Оленька! Прости меня!

– Бог простит, и я прощаю! И ты прости меня! – рефлекторно ответила Оля, не снижая шаг.

– Прощаю- прощаю! Я так спешила, но на Васильевском задержалась. Там кадеты бузят, я должна была на это посмотреть! Полуголые! Пар так и прет от их тел! Они там стенку на стенку устроили, и все поди опоздали на службу! Там какой-то чин из окна канцелярии так орал. Даже визжал, как свин. Смеху было на всю линию! Оленька, а ты чего такая серьезная, влюбилась что ли? – вдруг осадила себя Жанна, заметив Олино равнодушие к рассказу.

Жанна была необыкновенно хороша в каких-то светлых мехах и сетках. Модная теперь среди артистов неразбериха фасона только подчеркивала яркий тип ее внешности. И запах! Жанна источала неприлично сладкий для утра аромат бельгийских сладостей, тем неприличнее этот запах казался на паперти в кругу согбенных прихожан, готовящихся к посту.

– Жанна, все в прошлом! Никаких мужчин, никаких страстей, я должна думать только о настоящих ценностях.

– Ну и дура! Прости, Господи! А стихи свои ты как писать будешь, если страсти не знаешь? Как Ломоносов? – в лоб спросила интересная Жанна. При этих словах рядом стоящие примолкли и посмотрели на пару подружек, обсуждающих небогоугодное. Оля тоже несколько оторопела, а Жанна продолжила, – Для душевных стихов нужны искры. Даже пламень! А если ты сейчас пойдешь в монастырь мировую войну замаливать, то будет у тебя только пепел. Им судьбу свою и просыплешь!

Оля оглянулась на серую массу сердитых стариков, заплаканных женщин, юных и унылых воспитанников гимназий. Редкие военнослужащие с напряженными скулами почти все имели видимое увечье. Она хотела спасти их всех, вернуть им кормильцев, мужей и отцов с войны. Просить у Бога мира, но какими словами?

Война идет уже второй год. Столица увядает, её коробит. Она теряет величие и достоинство. Много говорят о плохом. Громко говорят о плохом. Все всех обвиняют. Простая красота жизни опошляется.

Оля видела и чувствовала это на улице, в газетах, журналах, среди знакомых отца и даже тут, у стен храма. Какими страстными речами она вернет людям радость быта, уют семейного очага, всесильную веру в любовь?

И твердость Олиного решения опять пошатнулась. Она должна все знать, чувствовать, слышать, видеть…

– Жанна, у меня нет сил с тобой спорить, – попыталась не показать видимой капитуляции Оля, – приходи во вторник пораньше, если хочешь, поговорим. Собираемся в прежнем составе, если Тонечка не заболеет.

– Ладно-ладно, дорогуша! Я только приведу кое-кого…

– Ах да! Забыла совсем! Вчера Александра встретила. Обещал быть.

– Вот что! Ну ты – и шустрая саламандра! С мужчинами значит все в прошлом! Ну, Оленька, посмотрим кто кого! – сказала с улыбкой и без обиды Жанна, – я побежала, вон коляска ждет, сегодня на сцену, в двойке! Надо успеть к прогону…- она звонко чмокнула воздух рядом с Олиным ушком, обдав лицо подруги теплым ароматом вафель, и умчалась к Александровскому проспекту.

Оля дождалась замешкавшихся на выходе родителей и под руку с отцом и матерью пошла на воскресный обед. Ефросинья ковыляла позади, переговариваясь с окрестными низкочинными знакомыми, собирая пересуды про всю Петроградку. Настроение было благостное, на обед все предвкушали обильные блины с жирными начинками. Съесть надо было все успеть сегодня.

Глава третья. Посвящение

Во вторник, только отец после обеда задремал у библиотеки, на пороге уже нетерпеливо стучала ножкой Жанна.