Брошенные тексты - Игорь Верник

Я, Вадик, папа и мама на красной «копейке», «жигулях» первой модели, едем в Военторг. Лето. Салтыковка. Жара. Мама в темно-синих брюках, в батнике в синюю полоску, в голубой косынке, повязанной широкой лентой на голове так, чтобы не разлетались в стороны непокорные кудрявые каштановые волосы. Папа в синей сорочке с закатанными до локтя рукавами, в светло-коричневых брюках и сандалиях, надетых на бежевые носки. Мы с Вадиком в майках-тельняшках, у меня красного цвета, у него синего, в шортах и сандалиях. Поездка в Военторг в субботу – это вроде бы поездка в магазин, но в то же время что-то особенное, из ряда вон выходящее. Салтыковка – это усеянное дубами, соснами, дикой сливой и крапивой местечко в Подмосковье, где расположился дачный поселок Гостелерадио с 15 двухэтажными зелеными деревянными домиками. Военный городок, в котором обитает этот самый Военторг, находится примерно в 15 минутах отсюда. Естественно, городок охраняется, поскольку там хранится военная тайна, а еще потому, что по улицам там лениво бродят офицерские жены. Все на одно лицо, все блондинки, все с немыслимыми прическами, налаченными до такой степени, что ни один волосок не дрогнет на ветру. И вот их-то, таких исключительных, хранящих какой-то очень важный секрет, все время кто-то норовит украсть. Когда раз в месяц родители собираются поехать в «Военторг» (это слово в такие моменты произносится практически, как Эрмитаж), они делаются одухотворенными и озадаченными одновременно. Нечто подобное я почувствовал много лет спустя, когда первый раз собирался в загс. Мы едем всей семьей, потому что несколько часов этого особенного удовольствия родителям хочется разделить с нами. Там редкие товары, те, что не поступают в обычные магазины: там баклажанная икра в высоких консервных банках, неправдоподобно спелые фрукты и овощи, «синенькие», так папа называет баклажаны. Там докторская колбаса и венгерский сервелат, халва пралиновая и торт шоколадно-вафельный, там яблочный сок в трехлитровых стеклянных банках и много еще чего. Всю дорогу мы едем в тишине, папа сосредоточенно рулит. Изредка мама подает команды: «Эмиль, поворот, Эмиль, держись правее, Эмиль, зеленый свет». Наконец, приближается пост. Въезд в военный городок только по пропускам. Когда автомобиль равняется с будкой, папа сбавляет ход, опускает стекло и поднимает руку в приветствии, всем своим видом как бы говоря: «Привет, свои едут – какие могут быть вопросы! Извини, дорогой, торопимся. Эх, если бы не дела, поболтали бы сейчас по душам. Хороший день, не правда ли? И я когда-то воевал…» Вся эта палитра эмоций, как радуга, пробегает по папиному лицу и образуя дугу, вторым своим концом опускается на физиономию постового. Не знающие отдыха и радости глаза солдата слегка озаряются, и он удивленно смотрит на загадочного водителя. Не давая ему времени опомниться, папа начинает слегка давить на педаль газа, меняя выражение лица кардинально. На нем появляется печать особого знания, точнее, задания, выражаясь языком часового. И именно потому, что он все еще видит папу, оно, это выражение, как бы транслирует ему: «Старина, очень все серьезно, надо спешить…» Впрочем, в военном городке подобная таинственность на лице не удивительна и встречается даже у продавцов. Струйка пота стекает у папы по спине, это видим только мы с Вадиком, поскольку сидим, не моргая, сзади. Справа от водителя, величественно и невозмутимо, восседает мама. И этот проезд, на красных, как знамя на здании Военторга, «жигулях», сравним разве что с маршальским объездом войск на параде на Красной площади по случаю празднования Дня Победы. И даже если постовой в какой-то момент спохватывается и в его голове, как ребенок в муках, рождается мысль: «А кто, собственно, это такой и где пропуск? », сомнения эти растворяются при взгляде на пластинку, лежащую под задним стеклом автомобиля. Папа резко переключает скорость с первой на вторую, затем почти сразу на третью, и машина скрывается за поворотом. Мама заливается смехом и целует Милю так, что помада остается у него на щеке, и она тут же стирает ее ладонью. Папа приподнимает бровь, широко улыбается, на секунду оборачивается на нас с братом и произносит свое коронное: «Шас на шасти разорву вас» и добавляет: «От шастья»…

О пластинке. Той, что ярким пятном лежит в автомобиле. Никто никогда не слушал ее. Даже не распечатывал конверт. Но эффект ее присутствия был сногсшибательным. Дело в том, что в ноябре 1972 года нашей доблестной милиции исполнялось 55 лет, и высшим руководством студии грамзаписи «Мелодия», было принято решение к чудесному юбилею выпустить цикл аж из 10 пластинок, посвященных праведному труду стражей порядка. Осуществить эту архиважную задачу было поручено режиссеру Эмилю Вернику. Получив задание, папа бросился выполнять его. После ужина, в гостиной, при закрытых дверях было проведено короткое совещание с мамой и отобраны актеры на главные роли. Назавтра лучшие силы актерского сообщества под чутким режиссерским оком, точнее, ухом Эмиля Верника принялись разыгрывать сцены борьбы честных милиционеров за счастливое будущее советских граждан. Наконец, через неделю в большую студию, где, не зная отдыха и сна, трудились народные и заслуженные артисты, вошел папа и взволнованно произнес: «Стоп, запись окончена». И вот в один ясный, но тревожный день, сверкая погонами и стеклами в роговых оправах, собралось высокое милицейское начальство прослушать готовый материал. Послушали. Закурили. Задумались. Пробираясь сквозь тяжелые взгляды и густой дым от сигарет, папа подошел к самому главному из начальников. Тот медленно поднял на него глаза, встал, крепко пожал протянутую руку, и вдруг прижал папину голову к своей груди: «Спасибо, сынок». Папа растроганно произнес: «На здоровье, отец! » Не вслух, про себя. Пластинка была принята на ура.

Через месяц, когда за окном завывала снежная метель, папа внес в квартиру комплект из 10 пластинок в толстенных картонных конвертах. Я представил себе длинную очередь советских женщин и мужчин, растянувшуюся на многие километры вдоль Калининского проспекта. Переминаясь с ноги на ногу, закутанные в шали и шарфы, пряча лица от ветра в поднятые заячьи и каракулевые воротники, они шаг за шагом упорно приближались к дверям магазина «Мелодия». Там ждал их альбом «Милиция СССР». Если бы знали в милиции, какую роль будет играть эта пластинка в судьбе автомобилиста Эмиля Верника! Происходило это так: не в силах разобраться в хитросплетениях дорожных знаков и разметок, папа разворачивался в неположенном месте или выезжал на встречную полосу. В ту же секунду свисток гаишника настигал его уши, словно удесятеренный эхом гигантских динамиков. В студии на улице Качалова, где режиссер Верник записывал актеров, стояли огромные колонки. Они передавали малейшие ньюансы голоса, дыхания, тончайшие вибрации души, пропущенные через звук. У микрофона ворожили Смоктуновский и Ефремов, Табаков и Плятт, Тарасова, Марецкая, Гафт, Неелова, Доронина, Ульянов, Миронов, Богатырев, а Верник мастерски и филигранно управлял процессом. Здесь ему не было равных. Юрий Яковлев говорил ему: «Эмиль, на радио вы для меня Станиславский и Вахтангов в одном лице! » Но на дороге все было иначе. За рулем Эмиль с завидным постоянством лицо свое терял. Услышав свисток, он обреченно тормозил, судорожно рылся в бардачке, натыкался на мамину помаду, коричневый чехол с солнцезащитными очками, фонарик. Наконец, найдя документы, первым выскакивал навстречу судьбе в виде неумолимо надвигающегося на него гаишника. «Нарушаем», – с известной подлой интонацией произносил тот. В ответ Эмиль с жаром бросался объяснять, что то, что произошло, – это уму непостижимо. Что полоса эта двойная выросла совершенно неожиданно и буквально из ниоткуда. Что случилось с ним это впервые и больше, уж конечно, никогда, слышите, никогда не повторится. Холодные глаза стража порядка смотрели не мигая, оставаясь безучастными к горю маленького человека с большим лбом и соразмерными проблемами. Тогда папа предпринимал последнюю попытку.