Сама виновата - Мария Воронова

В общем, это и не страшно, все советские женщины примерно так и живут и радуются, что не пьет. Только вот незадача: у Ольги с мужем одна специальность, и он любит потрещать с супругой о своих рабочих буднях, пожаловаться на тупое начальство, глупые законы и вообще на злых людей, у которых в жизни один интерес – подставить бедного юрисконсульта.

Увы, Ольга хорошо разбиралась в своей профессии. Вслух сочувствовала, кивала, утешала, но отчетливо видела, что проблема как раз в муже, который не радует сотрудников особенно ничем, кроме словесного поноса и головной боли.

Нерешительность удивительным образом сочетается в нем с упрямством. Когда руководитель, устав от его творческих метаний, прямо приказывает выполнить то и то, муж начинает юлить и уворачиваться, лишь бы только не подчиниться.

Первое время Ольга наивно думала, что раз муж с ней делится, то ее мнение ему интересно, и в большинстве ситуаций она, неплохо помнившая хозяйственное и трудовое право, понимала, как лучше поступить, и говорила об этом мужу, но он по-детски делал все наоборот, и она поняла, что ему хотелось просто поплакаться, а не получить разумный совет.

Все попытки убедить его, что он неправ, заканчивались ссорой, и постепенно Ольга перестала вникать, только утешала мужа и втихомолку сочувствовала главврачу, вынужденному терпеть не слишком умного, суетливого и нерешительного подчиненного.

– Ладно, я сама все устрою.

– Ей надо идти в поликлинику, и все, – повторил муж, и это попугайское упорство вдруг взбесило Ольгу.

Долдонит ей прописные истины, а маме боится сказать, что ничем не может помочь. В общем, понятно, потому что страшно представить, что мама с ними сделает, если они не решат проблему ее подруги. Это он с женой рассуждает про поликлинику, потому что знает, что она в конце концов все решит и казнь не состоится.

– Когда тебя просят что-то сделать, это значит надо сделать, а не обделаться! – выпалила она.

– Оля, что ты говоришь!

– То и говорю, что две вещи только ты умеешь – зассать и обосраться! – как можно более грубо постаралась крикнуть Ольга, бросила в лицо мужа записную книжку, отчего та разлетелась по всей комнате ворохом листков.

И выскочила в кухню. Руки тряслись то ли от ненависти, то ли просто от злости.

Ольга схватила с полочки сигареты, распахнула форточку и закурила, сломав о коробок штук пять спичек.

Глубоко вдохнув, она закашлялась с непривычки.

Как тяжело, когда хочешь опереться на человека, а рука соскальзывает в пустоту.

И злобно на душе, и стыдно, что не сдержалась.

Муж заглянул в кухню, только когда она докурила почти до фильтра.

– Ты уж слишком…

– Да, прости.

– Но я все понимаю.

Он обнял ее, притянул к себе, погладил по макушке.

– Я не сержусь, Олечка. Ты просто еще не пришла в себя.

– Прости меня. Я постараюсь.

Все-таки он добрый человек и любит ее. Понимает и прощает эти безобразные вспышки. Ну а что не слишком хороший специалист – пусть об этом волнуется его руководство, а Ольге и дела нет. Главное, они вместе, муж и жена, и он никогда ее не бросит, будет с нею и в горе и в радости. Он принимает ее такой, как она есть, со всеми недостатками, которых наверняка гораздо больше, чем ей кажется, и Ольга обязана сделать то же самое для него.

* * *

Полина пробежалась по квартире. Все чистенько, нигде не пылинки, Зоя Михайловна прибралась на славу. Она еще приготовила обед на два дня, но борщом и котлетами потчевать гостя, естественно, не будем.

Скромно, по-европейски, печенье, сыр и кофе. И позже по бокалу вина. Сразу надо задать правильный тон.

Никаких кухонных посиделок, долой эту пошлость, примем гостя в рабочем кабинете, ведь это деловая встреча, а там уж как пойдет.

Полина усмехнулась. Как все-таки прекрасно, что мать уехала в ГДР передавать тамошним танцовщикам премудрость русского балета. Хорошей девочке полагается тосковать, скучать по маме, а она так и не загрустила, хоть мама уехала полгода назад. Заставляет себя, а никак, потому что без вечно поджатых губ матери и упреков, что «жизни не видела из-за твоих болезней», реально легче дышится.

Она посмотрелась в зеркало. Стройная девушка в черных брюках и черной маечке, волосы расчесаны на прямой пробор. Это ее стиль еще со школы, и менять она ничего не собирается хотя бы потому, что люди, не способные оценить этот аристократический шик, ей неинтересны.

Кирилл Мостовой должен все понять правильно.

Полина склонила голову на плечо, кинула своему отражению короткий ускользающий взгляд и облизала губы.

«Ах, Кирилл, сколько лет судьба вела нас к этой встрече», – прошептала она. Нет, рано. Пока рано.

Полина влюбилась в Кирилла Мостового даже не по фотографии, а по карандашному рисунку. В четырнадцать лет она в очередной раз лежала в больнице Раухфуса с очередной непонятной болезнью. Палата была большая, как спортзал, коек на десять, занятых в основном малышней, но одна соседка оказалась очень интересной.

Эли, как она предпочитала себя называть вместо банальной Лены, была уже сформировавшаяся девушка с горбоносым лицом, которое могло быть красивым, если бы не густо усеивающие его юношеские прыщи. Она тоже одевалась во все черное, но вообще уделяла очень мало внимания своей прическе и одежде. Целыми днями напролет она читала, как Полина сначала думала, свои дневники, но вскоре выяснилось, что это роман «Мастер и Маргарита», полный текст которого Эли собственноручно переписала в несколько тетрадок по девяносто шесть листов.

На следующий день родители передали принадлежности для рисования, и Эли принялась изображать то Азазелло, то Воланда.

Рука у нее была твердая, Полине нравилось наблюдать за ее работой, и Эли, поначалу отнесшаяся к мелкой соседке презрительно, оттаяла и стала рассказывать про дальнейшие приключения героев любимого романа. Это было немножко странно, потому что, увлекшись, Эли причислила себя к действующим лицам, но интересно.

Потом она нарисовала очень красивого молодого человека, Полина залюбовалась и спросила, кто это, решив, что очередной плод фантазий Эли, но неожиданно та сказала, что парня зовут Кирилл Мостовой и он существует, поет в рок-группе и страстно влюблен в Эли.