Погром среди ясного неба - Наталья Александрова

Видно было, что все это Надя рисовала с натуры, но в ее рисунках не было скучного правдоподобия, напоминающего ученическую фотографию, – в каждый штрих, в каждую линию она вложила часть своей души, часть себя, поэтому и деревья, и дома, и травы на ее рисунках казались живыми, одушевленными.

Во втором альбоме были собраны портреты Надиных односельчан. В основном здесь были старики и старухи, видно, молодежи в их деревне почти не осталось.

Я сразу узнала Егора Ивановича – его лицо было схвачено очень точно, с характерным выражением недоверия и печали. Его Надя рисовала чаще других – видно, ей было проще уговорить его позировать, чем остальных односельчан. Были тут портреты собаки – той самой крупной и чрезвычайно пушистой дворняги. Собака была нарисована с большой любовью, несомненно, это была Надина собака. Вот отчего так недоволен Бонни!

Я отложила в сторону просмотренные рисунки и увидела следующие, которые очень отличались от остальных. От этих рисунков на меня повеяло зимним холодом и каким-то непонятным страхом, прямо мороз пошел у меня по коже.

На первом рисунке была скупо, буквально несколькими точными штрихами нарисована зимняя ночь. Заснеженные кусты, сугробы, следы на снегу, и от всего этого веяло жутким холодом и одиночеством. На этом рисунке не было людей, но я почему-то почувствовала, что скоро они должны появиться.

И действительно, на следующем рисунке появилась женщина. Она бежала по той же заснеженной равнине, прижимая к себе какой-то сверток.

Какой?

По той нежности, бережности, с которой она прижимала этот сверток к груди, я поняла, что это – ребенок, совсем маленький, может быть, новорожденный. И еще… во всей фигуре женщины, в ее движениях, в повороте головы чувствовался страх. Страх и безнадежность. Она убегала от кого-то и не надеялась убежать. Погоня еще не была видна на рисунке, но в каждой детали чувствовалось ее неотвратимое приближение.

А на следующем рисунке та же женщина тянула руки из проруби, точнее – из полыньи, рот ее был раскрыт в беззвучном крике…

И еще один рисунок.

Заснеженный куст, а под ним, на обледенелой земле, лежит завернутый в одеяльце ребенок.

На пол рядом со мной плюхнулся Бонни. Он уставился на Надины рисунки и вдруг запрокинул свою огромную голову и завыл.

– Бонни, прекрати сейчас же! – строго прикрикнула я на него. – Имей совесть! Соседи подумают, что у нас что-то случилось, и вызовут милицию! Объясняйся потом с ними…

Бонни посмотрел на меня с недоверием – да ладно тебе, что, соседи меня не знают, что ли… Но выть все же прекратил.

А я еще раз перебрала эти рисунки и поняла, что это такое.

Эту серию Надя рисовала не с натуры. Она изобразила здесь события той трагической ночи, о которой мне рассказывал Егор Иванович. Ночи, когда погибла ее родная мать, а он подобрал крошечную девочку, которой суждено было стать его дочерью.

Значит, Надя знала тайну своего рождения… Интересно, от кого? ..

– Вот так вот, – закончила я свой рассказ и протянула Егору Ивановичу папку с рисунками.

Надин чемодан я оставила у себя, а рисунки принесла в больницу.

– Ох, чуяло мое сердце, не нужно было ее в город отпускать! – Егор Иванович застонал и дернул себя за бороду. – Ох, доченька моя! Ох, люди какие тут злые! Ох, не увижу тебя больше, Наденька, светик мой ясный!

– Спокойно, Егор! – сказал дядя Вася. – Не пори горячку! Новые обстоятельства в деле вскрылись. Сам говорил – дочка твоя умница и рассудительная. Ни на какие посулы после того подлеца Витальки она бы не повелась. И с ним-то пошла только потому, что родней посчитала, так?

– Так…

– Стало быть, куда она могла пойти? Зачем она в город приехала? В художественное училище поступать?

– В училище она бы без рисунков не сунулась, – ввернула я.

– Правильно! – обрадовался дядя Вася. – Не зря она про Зареченск расспрашивала. Значит, собиралась туда ехать, поглядеть на те места, где родилась, может быть, о матери своей узнать.

– Не могла она ничего про Зареченск знать! – вскинулся Егор Иванович.

– А эти рисунки вы как объясните? – Я подвинула ему папку.

– Это, видать, сестра Анна ей перед смертью все рассказала, – после долгого молчания сказал Егор Иванович.

Он сгорбился и выглядел древним стариком, хотя, как я знала, было ему едва за шестьдесят.

– Точно она, больше некому. Надя за ней ухаживала, много времени с ней проводила. Анна как болеть начала, так со мной разговор этот завела – надо, мол, девочке рассказать про то, как мать ее умерла. Она, мол, теперь взрослая, должна знать. Я тогда накричал на нее – не вздумай, говорю, ни к чему про тот кошмар и вспоминать. Девчонке только душу бередить, все равно мы толком ничего не знаем: кто была та женщина, почему ее те бандиты преследовали… Анна спорить со мной не стала, сил у нее мало было. А потом, видишь, по-своему сделала. Заморочила голову девчонке, вот она и решила сама в этот Зареченск ехать. И что она там узнала, куда потом делась?

– Пока туда не съездим – не узнаем, – решительно сказала я, – в общем, так. Завтра еду в Зареченск. Найду там больницу, родильное отделение. Хоть и двадцать лет прошло, а в архиве должны сведения сохраниться о Надежде Сарафановой, которая родила девочку десятого декабря одна тысяча девятьсот девяносто второго года. И про Надю расспрошу. Если была она там, то скажут. Может, они ее куда направили…

– Пожалуй, поспрашиваю своих коллег бывших насчет разных происшествий… – неуверенно заговорил дядя Вася, – хотя там майские праздники вскоре начались…

Я-то сразу поняла, к чему он клонит. Собирается поинтересоваться, не находили ли перед праздниками подходящих трупов. Но, во-первых, после праздников в городе обычно творится полное безобразие, а во-вторых, могли ведь девушку увезти куда-нибудь за город и бросить там…

Но дядя Вася говорил так неуверенно совсем по другой причине. Его бывшие коллеги не слишком приветствовали его занятие частным сыском, очевидно, думали, что он гребет деньги лопатой, и завидовали. Не все, конечно, но многие. Дело дошло до того, что начальство буквально запретило коллегам общаться с дядей Васей. И два наших знакомых капитана, Творогов и Бахчинян, помогали дяде Васе с большой неохотой – кому же понравится, когда тебя ругает начальство.