Погром среди ясного неба - Наталья Александрова

Пришел Петюня и потребовал чаю с конфетами. Хорошо, что догадалась купить дешевых карамелек в ярких фантиках. А то на этого троглодита не напасешься!

Петюня тихо сел с кружкой у себя в углу, а Егор Иваныч снова заговорил:

– Отощал я от такой жизни, тут подкатывает ко мне один шустрый типчик. Много таких вокруг автосервиса крутилось. Так и так, говорит, нужен водила кой-какие делишки провернуть. А я на все согласный был – голод не тетка. Оказалось – ворованные детали они перевозят. А мне что? Я за баранкой. Раз прошло удачно, другой, третий… а потом замели нас. Я все твердил на суде, что ничего не знал, а все же год дали. Ну, там, в колонии, и началась у меня школа жизни. Характер у меня все же сильный оказался, выжил я и кое-чему научился. Что доверять никому нельзя, что надеяться можно только на себя и что от трудов праведных не наживешь палат каменных. Такое вот выработалось у меня мировоззрение.

Егор Иваныч помолчал.

– А как вышел, то завертелась карусель. Скорешился там на зоне кое с кем и пошел уже сознательно по кривой дорожке. По мокрому делу – ни-ни, а так воровал, мошенничал, машины угонял, возил ребят на дело – все было. Но осторожным уже стал, не попадался. Годы пролетели – и сам не помню как. Деньги между пальцами текли как вода, пил, конечно, женщины опять же… Потом познакомился как-то в Сочи с шулером старым. И научил он меня своему ремеслу. Это значит в поезде садиться за карты с мужиками, кто побогаче. Этот-то мужик в свое время гремел, талант имел – карту через рубашку чуял. Но с возрастом сдавать стал, чувствительность пальцев понизилась, и решил он напоследок доброе дело сделать, мастерство свое передать. Все говорил, что после тридцати надо в жизни определяться, какую-нито профессию в руках иметь. Мало ли как жизнь сложится? Ну, послушал я его, научился кой-чему. Стал потихоньку новое дело осваивать. Главное – ни от кого не зависишь, а значит – никто не подведет. Еще время прошло, уж не помню, сколько лет, а только прихватили меня как-то в поезде. Я ведь, не то что тот шулер старый, никакой особой чувствительности в пальцах не имел. Так просто, ловкость рук, вовремя колоду подменял на крапленую. И играл-то по маленькой, не зарывался. Тут такие жлобы попались, отделали меня – мама не горюй! И выбросили из поезда на ходу. Хорошо – не на дерево попал, а то бы не было нашего сейчас разговора. И ничего бы не было.

Егор Иваныч тяжко вздохнул, я же слегка поерзала на неудобном стуле. Скоро ужинать, а конца рассказу и не видно.

– Ну что, – продолжал Егор Иванович, – очухался я маленько, отряхнулся. Время на дворе – ночь, месяц – декабрь, только-только снег выпал. Мороз не сильный, но все же прихватывает. А у меня пальтишко легкое, пижонское, да ботиночки на тонкой подошве. Ну, однако, не пропадать же тут, нужно выбираться. Прикинул я свое местоположение и расстроился. Перегон длинный, до станции ближайшей по шпалам нипочем мне не дойти. Помнил я приблизительно, что должна быть шоссейка неподалеку. Думаю, может, там подсадит кто в машину. А то замерзну совсем. Ну и пошел. Ногу ушиб, когда падал, весь в снегу, ботинки раскисли – ну, спасаться-то надо, вот и тащусь. Хорошо еще, что небо звездное и луна вышла, а то бы пропал совсем в темноте. Ну, иду потихоньку, по звездам определился. Ночь тихая, ветра нету, далеко все слышно. Да только дорога не главная, кто по ней ночью ездит? Это теперь машин много, а тогда, двадцать лет назад, ночью и дальнобойщики не ездили. Иду я, иду, чувствую – плутать начал. Ну, должна дорога уже показаться! А мороз хоть и не сильный, но все же прихватывает. Надо, думаю, остановиться да костер разжечь, погреться. Только подумал так, смотрю – дорога как раз рядом. Ну, вышел я на дорогу, поглядел – никаких машин. А на одном-то месте топтаться совсем холодно, да еще поддувает на дороге. А я от усталости да от холода обалдел маленько, соображаю плохо. Никак не могу определиться, в какую же сторону мне идти. Ноги заледенели, сил не осталось, увидел я кучу хвороста и решил костер разжечь. У меня зажигалка в кармане, а на морозе горит все плохо. И тут вдруг слышу – вроде машина едет. В первый момент думал – почудилось мне, перед смертью-то, потом гляжу – фары. Я хотел вперед на дорогу выйти, да куда там – шагу ступить не могу! Ну, думаю, конец пришел, за все хорошее, что в жизни совершил, Бог меня тут и накажет, замерзну, как собака бездомная, никто и не найдет. И тут вдруг машина останавливается прямо возле меня, выскакивает из нее женщина и бежит в лес. Что, думаю, такое с ней? Не ездят обычно бабы одни по ночам, а уж тем более в лесу машины не останавливают. Плохо, что ли, стало или приспичило ей? Ну, думаю, подожду, когда обратно она пойдет, да Христа ради в машину и попрошусь…

Егор Иваныч закашлялся, и я подала ему стакан с остывшим чаем.

– Тезка, ты бы еще согрела… – заискивающим голосом сказал дядя Вася.

Я зыркнула на него недовольно и постучала по часам.

– Прости, дочка, что задерживаю, – немедленно отреагировал Егор Иваныч, – только стоят перед глазами те события, как будто вчера все случилось, а не двадцать лет назад.

В палату заглянула дежурная сестра и принялась ругать Петюню. Оказывается, он сумел пробраться в женское отделение и утащил там из одной палаты ананас и лифчик шестого размера.

– А лифчик-то ему зачем? – хором удивились мы все.

– Спрятал куда-то, паразит, – скривилась сестра, – вот он уже где у меня! Ночами не спит, по отделению шастает. Вчера вломился ночью в палату, девчонку с переломом чуть насмерть не перепугал! Хорошо, она заорала, так другие больные проснулись. Там старуха такая боевая, Аглая Михайловна, она его костылем огрела по голове.

– Так у него же и так голова ушибленная…

– А, ему хуже уже не станет! – Сестра напомнила мне, что через полчаса всех посетителей выгонят, и ушла.

– Только хотел я на дорогу выползти, – продолжал Егор Иванович, – как подъезжает другая машина. Выскакивают из нее четверо мужиков да к той, первой, машине подбегают. Орут, матерятся, дверцы рванули, как увидели, что нет никого, так еще пуще матюгами пустили. Не уйдет, кричат, сука, куда денется! И за той женщиной в лес побежали по следам, только водила возле машины остался. Если бы все ушли, я бы, может, рискнул да угнал одну машину, завести-то тогда мог любую без ключей. Но тут вижу – люди серьезные, да еще злые очень, таким под руку не попадайся. Тут слышу – палить они начали, я и вовсе испугался. Вот человек странно устроен – ведь приготовился было уже умирать, в снегу замерзнуть, а тут вдруг испугался. Шагнул я от дороги в сторону, оступился, да и покатился по склону. Притормозил кое-как, очухался, слышу – снег скрипит. И выбегает прямо на меня та женщина. Меня, конечно, не видит – я в снегу весь, как сугроб. И вижу я, что она что-то к груди прижимает. Вдруг сверток этот запищал, и понял я, что это ребенок, маленький совсем, в одеяльце. А женщина странно поступила. Сняла с себя кофту вязаную, на ней ни шубейки, ни куртки никакой не было. Развернула она ребенка, укутала в свою кофту и положила под елку. Перекрестила, глаза к небу подняла и шепчет что-то. Потом завернула в одеяльце сук толстый, что рядом валялся, и побежала вперед. А за ней – уже слышу – эти ломятся. Орут: стой, сука, все равно не уйдешь! Поймаем, на елке подвесим! И отродье твое тоже! Я лежу в снегу ни жив ни мертв, думаю, если увидят – свидетеля точно не оставят. Эти проломились мимо – я в сторону откатился, снова там обрыв. И вижу я с обрыва, что женщина по склону бежит, а там пространство ровное, белое – река, значит. И эти трое за ней. Женщина оглянулась да и ступила на лед. И пошла. Те уже к берегу подходят, она быстрее идет, бежит прямо. Стой, они кричат, да как пальнет один и, видно, попал. Она упала, ползет дальше, один из этих сволочей ступил было за ней, тут другой его оттаскивает, что ты, кричит, братан, лед же еще тонкий, провалишься! И точно, слышу я треск, это лед на середине обломился, ушла женщина под воду. Побултыхалась немного да и утонула. Эти постояли, помолчали. Потом один и говорит: «Туда ей, суке, и дорога! » А другой: «Да, а что мы Корню скажем? » – «То и скажем, – третий вмешался, – он ведь все равно велел ее потом убрать. И пошли уже отсюда, а то достало все – в снегу по колено бегать! » – И ушли они, – Егор Иванович заговорил тише, – а я лежу в снегу – встать не могу, до того меня все происшедшее потрясло. Жизнь меня везде мотала, всякого повидал, но чтобы вот так, на глазах у меня человек такой лютой смертью умер, – такого не было. Ну, встал, потащился назад, слышу – уехали эти бандюки и вторую машину увезли. Хоть живой, думаю, остался, и на том спасибо. И вдруг слышу писк какой-то, ну как заяц пищит или котенок маленький. И вспомнил я про ребенка, и понял, отчего та женщина так поступила. Ведь она злодеев этих от своего дитяти отводила, как птица от птенцов отводит! Ведь она ребенка спрятала и у Бога помощи попросила – спаси дитя невинное, говорит! И тут меня как громом ударило. Ведь это же меня, думаю, Бог посылает, чтобы душу невинную спасти! Получается, что не зря меня те жлобы в поезде отлупили и не зря я шел ночью морозной и вот сюда поспел в самый момент! Взял я того ребеночка, развернул слегка, гляжу – совсем маленький, красный весь, а сил плакать уже нет, только рот разевает. Ох, не жилец ты, думаю, замерзнем мы с тобой тут, снегом нас заметет, к утру и следа не останется. Что делать? Встал я посреди поляны той, где ребенка нашел, посмотрел на небо. Господи, говорю, если ты есть, не дай пропасть! Не за себя прошу – за дите малое, оно-то чем виновато? Никто мне не ответил, только звезда упала, как закатилась. Ну, думаю, это мне к смерти. Оглянулся по сторонам – и вдруг как молния в голове ударила. И осветила все вокруг. Увидел я места эти как будто с самолета. Вот тут река, вот тут дорога. А железка, где меня-то с поезда выбросили, вон в той стороне, точно. А река-то наша, что у моей деревни Забродье течет. Только если вдоль реки этой идти, то за неделю не дойдешь, извилистая она очень и длинная. А вот если напрямик…