Охота на охотника - Карина Демина

– Так и ты ж меня убить собралась, – он закрыл глаза и задышал часто, быстро, заставляя себя сосредоточиться на вялой руке и треклятом револьвере, который оказался дальше, чем должен был быть. – Или не собиралась?

– Я тебя любила, – с упреком произнес призрак.

Повеяло холодом. Жутью.

А в голове прояснилось. Все ж таки боль – хорошее средство, от воздействия помогает наичудеснейшим способом.

– И дитя наше…

– Какое дитя? – пальцы таки добрались до рукояти. – Мы с тобой всего-то с полгодика вместе и побыли, откуда дитяти взяться?

– Мое… мое… – призрак отделился от стены. Он казался бледным пятном. – Разве ж не обещал ты заботиться…

Не обещал.

К обещаниям своим Стрежницкий относился весьма серьезно. И теперь подтянул револьвер поближе, а сам заскулил, надеясь, что выглядит в достаточной мере жалко, чтобы тварь подобралась поближе.

– Ты виноват, виноват… – знакомый голос очаровывал, и на глаза навернулись слезы, сердце в груди вспыхнуло, сжалось, а после пустилось вскачь. Того и гляди разорвется. Во рту пересохло, а пальцы мелко задрожали. – Искупи, искупи… искупи…

– Чем? – Стрежницкий зажмурился, изо всех сил пытаясь противостоять наваждению. А давили крепко, сминая волю; и если бы не благословенная боль в горящем глазу, он бы не выдержал. Он зацепился за эту рану, которая еще недавно злила, и держался ее, смакуя боль во всем ее многоцветье. Он дышал прерывисто и задыхался, а в груди закипал кашель.

– Придет… от меня придет… помоги… сделай, что скажет… ты должен… должен… иначе… умрешь…

Призрак подобрался достаточно близко, чтобы Стрежницкий различил тонкий цветочный аромат духов. И как ни странно, запах этот придал сил.

Будут пугать? Как бы не так.

Он поднял руку. И выстрел прозвучал оглушающе, во всяком случае, сам Стрежницкий оглох, а еще ослеп и потерялся где-то, а где, и сам не знал. Мелькнули и полетели темно-зеленым шаром болота, а с ними костры и кони, люди – все, которых ему случалось встречать в жизни своей. И мир, и небо… И только чьи-то серые глаза удержали его от падения в бездну, в которой проклятую заблудшую душу уже ждали черти с кострами. Подождут…

Он пришел в себя сразу, так сказали после. А Стрежницкий согласился. Сразу так сразу. Главное, что очнулся.

И револьвер подхватил дрожащею рукой. И сполз с постели, вставши на четвереньки, поскольку ноги не держали, да и от того, чтобы героически не обмочиться, его удержало лишь чудо.

– Эй, кто-нибудь… – голос звучал на редкость сипло, надсаженно. А еще Стрежницкий распрекрасно осознавал, насколько он ныне жалок. Если бы промахнулся, небось не стали бы нянчиться, подушку на лицо и… Что бы он сделал?

Ничего.

А то и вовсе утянули бы в бездну призрачного мира…

А он не промахнулся.

И теперь сидел над телом девушки в темно-синем платье с белым отложным воротничком. Чулочки шелковые… лицо почти уцелело, пуля вошла аккурат под левым глазом, причем глаз сохранила, а скулу разворотило. И смотреть на это было… неприятно, пожалуй.

Война…

На войне он видывал и таких вот девочек, и других, моложе, невинней. Застреленных, повешенных, сожженных, замордованных до смерти. И его людьми в том числе, но то на войне, а теперь же мир… кажется, мир… Только почему он чувствует себя поганей, нежели тогда?

Он прижал пальцы к шее, хотя с такою раной девица не могла остаться живой. И покачал головой. Как же тебя так угораздило-то?

До столика, на котором валялся сигнальный амулет, Стрежницкий полз на четвереньках. Его даже не слишком-то удивило, что охрану не встревожил выстрел. Дай бог, чтоб живы оказались…

Он добрался. И поднялся. И, амулетку стащив, сдавил в кулаке.

И сел, закрыл глаза, пытаясь отделаться от шепота: «Помоги… помоги и будешь прощен…»

Хрена с два. Не за что ему прощения просить. Не за что…

Глава 2

Князя все-таки унесли.

И папенька Таровицкой, человек высокий и крепкий, хмурился, двигал бровями и губами, но ни слова не сказал. А бабушка Одовецкой, Таровицкого и взглядом не удостоившая, бросила:

– Молодец, отличная работа.

И от похвалы этой Аглая зарделась.

А потом в комнате стало тихо, и когда в ней появилась бледная девушка в пиджаке явно с чужого плеча, никто ее появлению не удивился, а Лизавете лишь подумалось, что писать статью ныне смысла нет, да и писать-то особо не о чем.

Зато князь поправится. Это ведь хорошо?

Ночью ей снилась великая снежная степь, по которой летела собачья упряжка. Огромные псы черной масти бежали легко, не проваливась в зыбкий снег, а широкие полозья не оставляли следов. Сидела в груде мехов драгоценных Заячья Лапа, грызла погрызенный чубук своей трубки.

Встретилась с Лизаветой взглядом. И сказала:

– Время близится. Не упусти.

Лизавета, которая вдруг обнаружила, что стоит на снегу босой, кивнула: мол, ни за что не упустит. Правда, чего…

…Она проснулась засветло.

Тихо. Прохладно.

За окном лето, но этот старый камень и в самую жару не прогревается. Вон пол совсем студеный. Прочие спят. Раскинулась на кровати Авдотья, губами шевелит, будто спорит с кем-то. Свернулась калачиком Одовецкая и так лежит, дрожит во сне, зовет кого-то, а кого, не слышно.

Маму?

Снежка лежит на спине. Прямая. И руки на груди сложила. Сама бледная и… Лизавета перекрестилась, уж больно неживой выглядела она.

А вот Таровицкая во сне подушку обняла, стиснула и под живот себе запихала.

Последняя кровать была пуста.

Дарья…

Неудобно вышло вчера, да. И уверения, что подобное случается, не помогли.

Ныне Дарья не спала. Сидела на подоконнике, сжавши кулачки, прислонилась лбом к мутному стеклу и глаза закрыла. По щеке ее бледной ползла слезинка.

– Что случилось? – спросила Лизавета тихо.

– Ничего, – Дарья шмыгнула покрасневшим носом и тихо спросила: – А сильно заметно?

– Что ничего не случилось? Изрядно.

Дарья вздохнула.

– Пойдем, – Лизавета протянула руку. – Холодной водой умоешься. И еще по полтине на каждый глаз положи, минут на десять, хорошо отек снимает.