Расплата - Ирса Сигурдардоттир

– Сказал, что машины у него нет. А ехать в такую погоду на автобусе ему, наверное, не захотелось.

Фрейя посмотрела на затянутое серыми тучами небо.

– Ну, сейчас-то снег не идет.

Хюльдар подошел к двери. Латунная пластинка и маленькие черные кнопочки на ней определенно помнили шестидесятые, и он даже засомневался, что звонок работает. Может быть, Трёстюр и не собирался их впускать. Рядом с большинством кнопок не было ничего, и только возле одной прилепилась пожелтевшая карточка с именами Трёстюра, его матери Агнес и сестры Сигрун. Хюльдар дважды нажал на кнопку. Подождал. И уже собирался повторить, когда дверь загудела.

Вестибюль и лестница вполне соответствовали ожиданиям: морщинистый линолеум и грязные стены. Слабый запах кошачьей мочи усилился ко второму этажу, но, к счастью, пропал, когда Трёстюр открыл дверь.

Ни представляться, ни здороваться, как принято с гостями, он не стал и сразу предупредил:

– Давайте побыстрее, потому что мне нужно уходить. – Лицо его не выражало ни приветливости, ни враждебности. – У меня пятнадцать минут. И ни секундой больше.

На тыльной стороне его ладони красовалась татуировка, выполненная декоративным готическим шрифтом. Прочитать перевернутую надпись Хюльдар не смог, но решил, что это латынь, какое-то классическое изречение, автор которого и представить не мог, что оно появится на руке некоего исландца по прошествии более чем двух тысяч лет. Уже когда Трёстюр впустил их, Хюльдар заметил похожую татуировку на другой руке. Наколкам соответствовал и выбранный им стиль одежды: обтягивающие черные джинсы и свитшот с анархистским символом, подчеркивавший его худобу; огромные кольца в ушах, пирсинг в носу. Зачесанные вперед волосы свисали по обеим сторонам лица, на густо смазанных гелем прядях отчетливо виднелись следы расчески.

Повидавший достаточно вариаций этой моды Хюльдар знал, что таким способом физически слабые люди стараются казаться крутыми.

Протягивать руку он не стал – знал, что жест останется без ответа.

– Я – Хюльдар. Это – Фрейя. Постараемся побыстрее.

Не предлагая снять пальто, Трёстюр провел гостей в комнату. Хюльдар и Фрейя переглянулись и по молчаливому согласию разулись, о чем пожалели, увидев бурые от грязи плитки в прихожей. Оба подумали, что, вернувшись домой, придется менять носки.

Клетчатый ковер в коридоре лишь подтвердил их опасения. Выглядел он даже постарше квартиры и местами протерся чуть ли не до дыр, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что его недавно пропылесосили. На дешевых полках и видавшем виды комоде, мимо которого они проходили, недавно вытерли пыль. Хюльдар мог бы поспорить, что домашнюю уборку выполнили женщины – пылесос и метелка никак не вязались с образом панка.

– Можете сесть, если хотите, хотя оно того не стоит. – Трёстюр расчистил для гостей место на диване, развернутом к огромному, новому на вид телевизору с плоским экраном. Сбросив все лишнее на пол, он сел в кресло. – Я все об этом знаю – но не знаю, чего вы хотите достичь. Постараетесь остановить меня, чтобы не наделал глупостей? И как вы планируете это сделать? А я вам скажу – никак.

Хюльдар ответил не сразу. Прежде всего, он и подумать не мог, что Трёстюр все еще помнит о том давнем письме через много лет. Возможно, кто-то ему напомнил. Но кто? Директор или кто-то еще из школы, случайно встретившийся где-то в городе… И наверняка Трёстюр не мог помнить точной даты вскрытия временно? й капсулы. Если только не сожалел о написанном. Если только совесть не грызла его все эти годы. Известны ведь случаи, когда человек, солгавший в суде, приходит через много лет и сознается во лжи. Может быть, и здесь что-то похожее…

– Мы лишь собирались спросить, зачем вы написали то письмо и кто те люди, что упомянуты в списке.

– Письмо? – в замешательстве спросил Трёстюр. – Вы о чем? Что за бред?

– Я имею в виду письмо, которое вы написали десять лет назад, когда учились в старой школе. Письмо, которое вы положили во временну? ю капсулу, недавно вскрытую. Письмо, в котором значились инициалы людей, которые, как предполагалось, должны умереть в этом году.

– Я… – Трёстюр осекся, открыл рот, чтобы добавить что-то, но так ничего и произнес.

Фрейя откашлялась и, прежде чем вмешаться, взглянула на Хюльдара.

– Мы прекрасно понимаем, что тогда, десять лет назад, вы написали все это, потому что злились, но не воспринимали свои угрозы всерьез. Я – детский психолог и знаю, что дети говорят, пишут и… – Она не закончила.

Трёстюр с силой – так, что побелели костяшки пальцев – сжал подлокотники кресла. Черные тату проступили почти рельефно, и Хюльдар вроде даже разобрал слово ultio на левой руке и dulcis на правой. Ни первое, ни второе ничего ему не говорили.

– Детский психолог? – Трёстюр взорвался с такой яростью, что едва не забрызгал Фрейю слюной. – Вы, часом, не из Комитета защиты?

Фрейю этот выброс злобы как будто и не смутил. Возможно, потому, что она привыкла к таким вещам.

– Я работаю в Доме ребенка, которым управляет Комитет защиты детей. Но сейчас я не представляю ни тех, ни других, а помогаю полиции.

Но успокоить Трёстюра ей не удалось.

– Убирайтесь! Мне с вами не о чем говорить! – завопил он и наставил на Фрейю длинный тонкий палец. – Ты, все эти психологи, все это дерьмо про защиту детей, – вы просто кучка драных сучек. Будь моя воля, я всем вам отрубил бы бошки и нассал в ваши вонючие глотки!

Хюльдар торопливо поднялся.

– Идем, Фрейя. – Он обошел юнца, у которого уже появилась пена на губах. – Еще одно такое слово, и я надену на тебя наручники. Хочешь переночевать в камере? – Хюльдар держал себя в руках, но его голос отдавал металлом.

Трёстюр тяжело запыхтел; крылья его носа побагровели и затрепетали.

– Вон! Я ничего вам не скажу.

Хюльдар уже понял, что успокоить его не получится. Придется вызвать повесткой в полицейский участок и продолжить разговор там. Поскольку мишенью гнева была в первую очередь Фрейя, он выпроводил ее из комнаты, прикрывая с тыла. Удара или толчка сзади опасаться не стоило: тощий говнюк вряд ли сбил бы его с ног, – но вот нанести удар ножом в спину в порыве безумия вполне мог. «Если меч слишком короток, сделай шаг вперед». Возможно, этот римский девиз подразумевал что-то похожее. По крайней мере, к угрозам в письме следовало отнестись всерьез.