Я умер вчера - Александра Маринина

Готовчиц посмотрел на нее более осмысленно, во всяком случае, глаза его уже не были такими тусклыми, как несколько минут назад.

– Значит, вы считаете, что за мной действительно могут следить?

– Конечно. Это более чем реально.

– Вы хотите сказать, что это не бред? Не мания?

– Думаю, нет, – соврала Настя, хотя вовсе не была в этом уверена. – И если вас устраивает мое объяснение, то нам придется вернуться к вопросу о краже. Что искали преступники в вашей квартире?

– Но я уже говорил Игорю Валентиновичу, я не знаю. Ума не приложу.

– Вы абсолютно уверены в том, что ничего не пропало?

– Абсолютно.

Готовчиц стал раздражаться, и Насте на мгновение стало по-настоящему страшно. Что, если он на самом деле сумасшедший? Сейчас как разозлится, да и ткнет ее ножичком для разделки мяса, благо он совсем близко висит, рукой дотянуться можно. Нет, не нужно рисковать.

– У Юлии Николаевны были враги? – свернула она в другую сторону.

– Враги? – переспросил Борис Михайлович.

– Ну да. Завистники, недоброжелатели или просто обиженные ею люди. Люди, которые могли желать ей зла.

– Она журналистка… Вы должны понимать, что у любого журналиста обязательно есть враги. Хотя бы те, о ком он писал нелицеприятные вещи. У Юли было острое перо и язвительный стиль, полагаю, она многих обидела. Неужели ее из-за этого убили? Я как-то не верил, что журналистов могут убивать за то, что они публикуют.

– Журналисты такие же люди, как мы с вами, их могут убить за что угодно, совсем не обязательно за то, что они пишут. Но ваша жена была еще и депутатом. Она не рассказывала вам о каких-нибудь конфликтах в депутатской среде?

– Да нет… Впрочем, я не особенно вникал. Но если бы ситуация была достаточно серьезной, я бы запомнил. Юля, видите ли… она… очень вязкая, если вам понятно, что я имею в виду. Застревает на всем подолгу, повторяет одно и то же по многу раз. Чем серьезнее ситуация, тем чаще она о ней рассказывает… рассказывала… Да… простите…

Он на секунду зажмурился, потом снова открыл глаза.

– Одним словом, я бы запомнил.

– Хорошо, тогда помогите мне, пожалуйста, рассортировать ее бумаги. Не буду больше терзать вас разговорами, вы, наверное, все это уже рассказывали сегодня следователю.

– Нет, со следователем я не разговаривал.

– Вот как? – удивилась Настя.

– Да, он попросил меня приехать завтра. Знаете, мы с ним встретились в морге на опознании, он спросил, когда и куда вчера ушла Юля и где я сам был вечером. Наверное, я очень плохо выглядел, потому что он сжалился надо мной и сказал, что допросит меня завтра.

Настя про себя усмехнулась. Следователь Гмыря был хорошим мужиком, но состраданием к потерпевшим обычно не отличался. Просто он был многодетным отцом, своих четверых детишек обожал и собственные семейные интересы всегда ставил выше служебных. Он даже в свое время из уголовного розыска ушел на следственную работу, потому что не хотел рисковать и оставлять (тьфу-тьфу, не сглазить) жену вдовой, а детей сиротами. Правда, в нынешнее веселенькое время работа следователя не менее опасна, чем работа сыщика, но Гмыре отчего-то казалось, что так будет спокойнее. Наверное, торопился к детям, домой или на родительское собрание в школу, потому и отпустил мужа убитой после самой поверхностной беседы, хотя и не полагалось бы так поступать.

В течение часа она с помощью Бориса Михайловича рассортировала бумаги покойной, разделив их условно на «личные», «семейные», «журналистские» и «депутатские», после чего ушла, оставив Готовчица наедине со своим горем.

«Странно, – думала она, трясясь в набитом поезде метро, – я так долго пробыла в квартире, и за все это время не раздалось ни одного телефонного звонка. Ни друзей и родственников с утешением и сочувствием, ни пациентов. Вообще никого. Так не бывает. Неужели семья была настолько нелюдимой? Да нет, не похоже. Разве что Борис Михайлович предусмотрительно отключил телефон, чтобы не мешали».

Подходя к своему дому, Настя поймала себя на трусливой мысли: хорошо бы, чтобы Лешки не было. Поймала – и ужаснулась. Неужели ее решение два года назад вступить в брак было ошибкой? Неужели прошло всего два года, и она поняла, что никакой муж ей не нужен, даже такой чудесный, как Алексей? Нет, нет, долой такие мысли, они не имеют права приходить в ее голову. Лешка самый лучший, самый умный, самый терпеливый, самый добрый и внимательный.

Ей казалось, что она убедила себя, однако, открыв дверь квартиры и увидев свет, ощутила укол разочарования. Муж дома. И с ним придется общаться. Самой что-то рассказывать, слушать его, отвечать на вопросы… А может быть, все дело в том, что ей вообще никто не нужен? И какая разница, хороший Леша или плохой. Ни хороший и ни плохой, он ей все равно не нужен.

«Бред, – одернула себя Настя, – полный бред. Как это мне Лешка не нужен? Просто я устала, я вымоталась за последние месяцы так, как никогда прежде, и больше всего на свете мне хочется тишины и одиночества, вот и все. Но это же пройдет, это обязательно пройдет, нужно только набраться терпения и постараться никого не обижать. И уж тем более Лешку. Он вообще святой, потому что терпит меня вместе со всеми моими выходками и выкрутасами уже двадцать лет. В школе-то я еще ничего была, а с возрастом характер стал портиться, да и работа моя к душевности и мягкости не располагает. А Лешка все это сносит безропотно. Да ему памятник ставить надо! »

Во время этого молчаливого монолога она успела расшнуровать кроссовки и вдруг сообразила, что муж не вышел в прихожую ей навстречу, как это бывало всегда. И вообще ни из комнаты, ни из кухни не доносилось ни звука. И ужином почему-то не пахло. Может быть, ей все-таки повезло и Алексей остался в Жуковском, у родителей? Да, но свет-то горит…

Быстро сунув ноги в уютные мягкие тапочки, Настя заглянула на кухню, потом в комнату. Господи, как все просто! Лешка спал на диване, с головой завернувшись в теплый клетчатый плед. «Вот и хорошо, – с облегчением подумала она, – можно еще какое-то время побыть в одиночестве и помолчать».