После солнца - Йонас Эйка

Наступает вечер, и я сижу в раздевалке, на скамейке рядом с Иммануэлем. Кожа у него плотная и гладкая, как лакированное дерево. Он чистит апельсин и режет ножом мякоть, и аромат заполняет комнату. Солнце садится в море и сейчас висит прямо передо мной. Иммануэль дает мне нарезанную мякоть, на лезвии ножа подносит куски к моему рту: вкус твердого металла под свежей сладостью. В другой руке у него вырезные лодочки с длинным белым ошметком, безвольно торчащим посередине и держащимся буквально на волоске. Иммануэль немного разворачивает лодочки, раскладывает их на блестящие щупальца: «Полип, – говорит он и тянет за белый ошметок. – Смотри, это член», – ухмыляется он, и я тоже ухмыляюсь, а он все это разом съедает, и по подбородку у него течет сок. После этого мы замолкаем, и Иммануэль хватает мой член. Я кладу руку ему на плечо и повторяю с ним то же самое, взад-вперед. Сквозь дырку в стене солнце бросает квадратный луч на его живот. Сквозь нее я вижу море. Моя рука чувствует толчок. Брызги густого белого сока, сначала у Иммануэля, а следом у меня, окрашиваются на солнце в оранжевый цвет и падают в голубой бассейн под нашими ногами. Как будто горизонт вырастает из наших шагов. На мгновение я вспоминаю пространство, лежащее за морем. Я что-то должен сделать, чего-то достичь, пока я здесь.

– Иммануэль? – говорю я.

– Чего? – отзывается он. – Слушай, зови меня просто Мануэль, а то с первым слогом так тяжеловесно.

– Мануэль, как ты ловишь гостей у входа?

– Я угадываю. Угадываю, откуда они и сколько у них денег, а потом подражаю персоналу из их страны. Но самого себя приходится выкинуть из головы. Чтобы подражать образу, надо стать этим образом.

– И что, всегда работает?

– Если гости старые, то им, по крайней мере, нравится безопасный вариант. Но те, кому меньше тридцати или сорока, не хотят знать, что ты притворяешься ради них… они не против, если ты будешь говорить с ними на ломаном английском и вести себя соответственно. Поэтому, когда я читаю в их глазах: «Тощий мексиканский паренек», то решаю для себя: «Значит, таким я и буду» – и его и изображаю.

Итак, утром следующего дня я стою и смотрю на пляж с четырьмястами восьмьюдесятью шезлонгами, двадцать четыре ряда по двадцать штук. Они напоминают гигантских ленточных червей, каждый шезлонг – как отдельное звено или реки талой воды, текущие по песку, стремясь в море. Это – ребра побережья. Я осознаю, что имел в виду Мануэль, и говорю себе это у стойки регистрации, когда против света по дорожке идет немка. Я становлюсь пустым и позволяю ей оглядеть меня с головы до ног. Спереди мне становится очень жарко, а спину мне холодит ветер. Я приветствую немку с бодрым мексиканским акцентом, и она говорит, что да, берет меня в помощники. Следующие пять часов я мажу ее кремом и таскаю ей холодные напитки из бара. Когда ей становится жарко, она поднимает руку и указывает себе на лицо, тогда я сажусь на колени и обмахиваю ее веером. Потом она говорит, что отойдет минут на десять. Я чувствую холод в спине, как будто солнце отвернулось от меня. Я бегаю туда-сюда по своим четырем рядам по двадцать шезлонгов, присматривая за другими гостями, пока есть возможность. К счастью, следить за секцией мне помогают Цзя и Джинджер. Мануэль обслуживает француженку в шляпе. Она попросила именно его. В полдень мы очень заняты: всем нужны вода, легкий ветерок и солнцезащитный крем. Джинджер, у которого заняты обе руки, спотыкается и падает на девушку, лицом между ее ягодицами. Она кричит. Джинджер встает и, схватившись за голову, извиняется, а парень девушки вскакивает и хватает его за шею. Я бегу и кричу, что это случайность, но парень меня не слышит, он видит только «оборванца-извращенца, который сует нос между ног моей девушки». Он забывает, что Джинджер – пляжный мальчик, мы таким не интересуемся. Джинджер валится на бок, изо рта у него течет кровь, длинные красные брызги, позолоченные в свете солнца, падают на белый песок. Парень садится верхом на Джинджера и бьет его по лицу. В ярости он хватает камень, и рядом с головой Джинджера растекается густая красная лужа. Затем парень встает, разворачивается, бежит по пляжу, и девушка бежит за ним. Мы с Цзя спешим отнести тело Джинджера в раздевалку, пока гости не успели увидеть дыру у него в голове.

Во второй половине дня темп работы снижается вместе с солнцем. Я сонный, и меня это устраивает. Голова пульсирует, словно в висках у меня пляж, кровь бежит под песком. Немка прощается и оставляет хорошие чаевые, не замечая, что пронзивший мне спину холод превратился в дыру внутри меня. В последние рабочие часы я много раз останавливаюсь, чтобы взглянуть на то, что считаю красивым: шезлонги, четыреста восемьдесят, в двадцать четыре ряда по двадцать в каждом. Зонтики у шезлонгов, которые мы поворачиваем вслед за солнцем. Остальные мальчики, обходящие ряды в своих секциях и обслуживающие гостей. Море, покрытое волнами. Вездесущая красота как будто проникает в мое тело и оборачивается болью, которая держит дыру открытой. Я думаю: море неспособно сохранять бирюзовый оттенок и открыточный вид вечно, и все равно оно прекрасно. Оно не желает щадить корабли, плывущие по нему ночью, и тем не менее оно прекрасно. Оно – огромная, полная покорность. Оно должно выполнять свои обязанности. В то же время я знаю, что у моря есть стороны, которых я не вижу. У шезлонгов и зонтиков есть стороны, которые отступают и поворачиваются ко мне спиной. А дыра есть во всех пляжных мальчиках.