Когда боги смеются - Александра Маринина

Пописав, Парень снова принялся скулить.

– Слушай, может, у тебя болит что-нибудь? – озабоченно спросила Настя вслух, вероятно, рассчитывая получить внятный ответ. Но ответа отчего-то не последовало. Щенок смотрел на нее грустными глазами и тихонько подвывал.

В первый же день Андрей Чернышев ее предупредил:

– Щенок совсем маленький, может быть, ему еще не делали прививок. Без прививок он вообще не должен появляться на улице. Так что будь готова к тому, что, пока он гулял, вполне мог нахвататься какой-нибудь гадости, или к другим собакам подходил, или сожрал что-нибудь, что под ногами валялось. Может заболеть. Чуть что – сразу тащи к ветеринару.

Легко сказать: сразу тащи к ветеринару! Сама Настя целый день на работе, а Чистяков дает уроки. Хороша будет картинка: сидит будущий выпускник или абитуриент, весь обложенный тетрадками и задачниками, а профессор носится по квартире, вытирая щенячий понос, и кричит: «Вы тут порешайте задачки, а я к ветеринару сгоняю! » Бред какой-то! Прав был Лешка, когда сердился на нее, пять минут жалости к потерявшемуся малышу – и куча проблем.

Настя взяла щенка на руки, пощупала носик. Вроде все в порядке, холодный и влажный. Значит, не болеет, уже хорошо. Она принялась ходить взад-вперед по кухне, баюкая Парня и продолжая копаться в сведениях об убийствах, связанных с рок-группой. Интересно, этот жутковатый поклонник случайно оказывался в тех местах, где выступала «Би-Би-Си», или он фанат и отслеживает все их выступления? Если фанат, то уже легче, найти его будет несложно. Муторно, конечно, придется путем опросов всех их выявлять, проверять, разрабатывать, но гигантского интеллекта это не потребует, только кропотливости и тщательности. А вот если он случайно забредал на выступления Медведевой, то это куда хуже. Это уже вычислять придется среди всего населения Москвы и области.

Глаза у Насти слипались, голова кружилась, давал себя знать беспокойный, урывками, сон в предыдущие ночи. Взгляд ее то и дело останавливался на кухонном угловом диванчике. Конечно, в полный рост на нем не вытянешься, но если свернуться калачиком… В конце концов, малодушно подумала она, речь шла только о том, что нельзя брать щенка в постель. А на диванчик? Про диванчик на кухне разговоров не было. Ну и что такого страшного, если собака будет забираться на кухонный диван? Не в постель же. И потом, может быть, у его будущих хозяев на кухне не окажется никакого дивана, и никаких проблем не возникнет вообще.

Настя понимала, что лукавит сама с собой, но она очень устала и очень хотела спать. Забравшись на диванчик, она уютно устроилась, поджав ноги, обняла щенка и тут же провалилась в блаженный глубокий сон.

* * *

Я никогда не понимал людей, которые жалуются на то, что они несчастливы. Эти люди кажутся мне утлыми и ущербными, умственными инвалидами, которых не природа обделила умением быть счастливыми, а сами они, своими собственными руками лишили себя этой способности. Конечно, нельзя сказать, что я счастлив всегда и по любому поводу, тупо и безоговорочно. Нет, моя душа знает как взлеты восторга, так и отчаяние тоски, отчаяние глухое, черное и липкое, которое источается из меня и втягивает своими намазанными клеем щупальцами в мою душу всякую дополнительную грязь и гадость, утяжеляя и без того мрачное состояние духа. Я – нормальный человек, поэтому грущу и горюю не реже других, но я умею быть счастливым и не понимаю людей, которым этого не дано.

Впервые ощущение абсолютного, полного и никем не отнимаемого у меня счастья я испытал в Альпах, когда мне было четырнадцать лет. У моего старшего брата Кости была высокооплачиваемая работа и куча таких же денежных друзей, вместе с которыми они и затеяли ту поездку, чтобы повеселиться и заодно покататься на горных лыжах. Наши родители восприняли Костину поездку с радостью, но потребовали, чтобы он взял меня с собой.

– Нельзя упускать возможность показать мальчику Альпы, – говорила мама. – Кто знает, может быть, он сам не сможет туда поехать, когда вырастет.

Косте идея взять меня с собой в свою мужскую компанию вовсе не улыбалась, я видел это по его глазам.

– Зачем ты унижаешь ребенка, – вяло возражал он, – вырастет, получит хорошую профессию, заработает денег и сам поедет куда захочет.

Но родители были непреклонны, ибо не верили в устойчивость нового курса, которым двигалась наша страна, поскольку движение это было больше похоже на шаткую походку больного чумкой щенка, который пока еще ползет, но в любой момент может упасть и больше не подняться. Тогда, в девяносто четвертом году, ездить можно было сколько угодно и куда угодно, но не было никакой уверенности, что все так и останется. Слишком долго мама и отец прожили при режиме, когда ездить за границу просто так было нельзя, и они опасались, что все вернется на круги своя.

– Не будь эгоистом, – твердо сказал отец. – Не лишай брата такой радости.

Костя вообще был добрым, а к родителям относился особенно нежно, поэтому сильно упорствовать не стал. Так я оказался в Австрийских Альпах, чувствуя себя лишним и ненужным среди энергичных двадцатипятилетних бизнесменов, которые в первый же день отправились в местные спортивные магазины покупать лыжи, ботинки и комбинезоны. Меня с собой не брали, с самого начала заявив, что на лыжах я кататься не буду – мал еще, сломаю ногу или руку, им лишние хлопоты со мной не нужны. Не могу сказать, что я был расстроен таким отлучением. Горные лыжи меня не привлекали, общество постоянно сосущих пиво бугаев, сыплющих с умным видом непонятными мне словами «Россиньолы», «Саломоны» и «Кили», вызывало отвращение, и я искренне недоумевал, что привлекательного они находят в том, чтобы ежедневно напяливать на себя тяжеленные ботинки, взваливать на плечи лыжи и тащиться за тридевять земель к подъемникам ради сомнительного удовольствия съехать с горы вниз.

Они уходили кататься, а я оставался предоставленным самому себе. Рядом с нашим отелем начиналась и уходила вверх тропа, которая, как свидетельствовала деревянная табличка, именовалась «Променад доктора Мюллера». Никто по этому променаду не ходил. Никто, кроме меня. И вот там, на тропе, я переживал минуты такого острого и полного счастья, какое было неведомо мне до той поры. В полном одиночестве, окруженный тишиной, огромными деревьями, синим небом и ослепительным снегом, я садился на скамейку и погружался в счастье. Оно обволакивало меня, вливалось в мое тело через все поры, растекалось по жилам вместе с кровью, а иногда мне казалось, что вместо крови, и пьянило голову, в которой рождались причудливые картины, яркие, как широкоформатный американский фильм про звездные войны, и загадочно-изысканные, как стихи Аполлинера. Там, в Альпах, существовал мой собственный мир, не имевший ничего общего с компанией брата Кости, не соприкасавшийся с ежедневной суетливой жизнью туристов-горнолыжников, мир, закрытый для всех и доступный только мне одному. Здесь было мое королевство, здесь я царствовал, создавал собственные законы, казнил и миловал в соответствии с мною же придуманным и утвержденным кодексом, здесь, среди вековых деревьев и вечной тишины, служили мне мои вассалы и самые прекрасные женщины мира с упоением бросали свои сердца к моим ногам. Здесь заливались трелями изумительной красоты птицы, здесь гордые дикие звери покорно склоняли гривастые головы и лизали мне руки. Здесь, среди этого великолепия, поселилась моя душа, и все это великолепие навсегда обрело свое место в моей душе.